Дядя Костя неторопливо поведал печальные новости, рассказал о тех несчастьях, которые разом навалились на старателей: сначала утонули в болоте два бульдозера, а потом ночью не выдержала напора самодельная, сложенная на живую нитку, дамба, и речная бешеная вода смыла все артельное оборудование, а главное, намытое скудное золотишко… А старатели, народ суеверный, увидели в том ночном потопе особое знамение, как они говорили, «фортуна показала им мокрый хвост». Похватали уцелевшие свои вещички и сундучки – и поминай как звали!.. Три года жила дружно артель, а распалась за одну ночку. Видать, не было промеж людьми крепкого стержня, который удерживал бы их друг около друга, кроме тех весомых граммов рассыпного ценного металла, и они, как те песчинки-золотинки, снесенные прорвавшейся водой и разметанные по дну реки, разлетелись в разные стороны от первого же напора судьбы.
Крепко тогда задумался Семен Матвеевич Хлыбин, ох как крепко! А потом, стукнув кулаком по столу, вынул из кошелька те оставшиеся мятые червонцы, послал купить на них водки да закуски. Выпил полный стакан, ухнул им об пол, разбивая вдребезги стеклянную посудину и как бы ставя звонкую точку под своей недавней старательской жизнью.
– Ить судьба-индейка как круто повернула! – сказал он и, помня приглашение Казаковского, грустно усмехнулся, как бы мысленно говоря о том, что «его взяла», закончил: – Пойду наниматься к геологам, как-никак, а диплом горнопроходчика имеется, не зазря в техникуме учился. Авось не пропадем!
Вместе с ним к геологам пошел старый горняк дядя Костя и, к открытому неудовольствию сурового деда Мокея, племянник Терентий Чухонин. Маялся в таежном поселке бывший танкист механик-водитель Терентий Чухонин, не находил себе места без Наталки-Полтавки и, если бы не Хлыбин, мог податься и в другие, может быть, еще более дальние места, а то и вообще в город ушел бы, а там, как говаривал дед Мокей, в тех каменных чащобах, в лабиринте улиц человек многое теряет и «окончательно дичает».
4
Загасив сигарету, Хлыбин некоторое время вглядывался вглубь штрека, туда, куда уходила рукотворная нора, пробитая руками человека в теле горы, освещенная редкими электролампочками, куда уходили, тускло поблескивая, отполированные рельсы узкоколейки, да прислушался к шуму компрессора. Старенький дизельный компрессор, как ни старался дядя Костя, мастер на все руки, как ни налаживал его, работал с перебоями. Мотору явно не хватало силенок. И тут ничего не попишешь. Люди остаются людьми, а техника техникой. Ее в должности не повысишь и не понизишь, материальным стимулированием не заинтересуешь, никакой моралью на нее не подействуешь. Если она работает, то работает, а нет – так нет. Человека на ее место не поставишь, технику можно заменить только техникой, желательно новой…
Хлыбин еще раз посмотрел на свои ручные часики, сверкнувшие золотом в темноте, и пошел назад, в теплушку, где нетерпеливо пережидала третья смена окончания проветривания забоя. Семен Матвеевич с грустью думал о том, что горняки теряли время и на проветривании забоя, и на бурении шпуров. Да и взрывы в забое не всегда получались удачными, порой приходилось брать в руки кувалду да лом и довершать то, что недоделала взрывчатка, – сбивать выступы и «зубы».
Последнее время Хлыбин, в прошлом фронтовой сапер, взрывник-подрывник, все чаще задумывался над тем, чтобы как-то более качественнее применять, вернее, использовать, силу взрывной разрушительной волны. Семен Михайлович видел, что тут можно кое-что сделать. Уж очень однообразно они работали, слепо взрывали по одному и тому же шаблону. В проекте штольни – он заглядывал в него – в основу были положены среднеарифметические, усредненные расчеты, без знания конкретной подземной обстановки. А сейчас эта обстановка у них перед глазами. Так нельзя ли, учитывая плотность породы, ее трещевидность, варьировать самим взрывом – и схемой расположения шпуров, и их количеством, и их глубиной?
Все эти вопросы давно вызревали в его голове. Именно тут Хлыбин видел те скрытые резервы, которые помогли бы им убыстрить проходку. На других операциях цикла, на проветривании, на погрузке и откатке вагонеток, тоже можно кое-что выиграть, но не много. А вот на самом сложном, трудоемком разделе цикла, на бурении шпуров, наедающем львиную долю рабочего времени, можно кое-что выиграть. И не пустячок какой-нибудь, а солидненькое «кое-что».
Семен Матвеевич несколько вечеров потратил на обдумывание этой самой схемы расположения шпуров, рисовал их на листках тетради в клеточку, как сам говорил, «обмозговывал каждый рабочий момент взрыва». Намеревался показать ту схему главному инженеру, а то и самому начальнику экспедиции, поскольку на такую щекотливую тему беседовать со своим прямым начальством по штольне не хотел, не видел в том практического смысла: они не осмелятся отступать от проекта, и дело закончится одними разговорами.
И сейчас он мысленно отругал себя за нерешительность, за то, что почти неделю носит с собой в кармане тетрадку, а показать ее начальству экспедиции так и не решился. Все выжидает чего-то, проверяет сам себя, свои расчеты и схему. Правда, дяде Косте он показывал свою схему и пояснял принцип расположения шпуров по-новому. Орешнин – голова! Сразу сообразил, что к чему. Старый горняк, что там ни говори. Хлопнул своей широкой ладонью Семена по плечу и сказал только одно слово, вложив в него весь главный смысл:
– Дело!
Но до практического применения этой самой схемы взрывов было еще далеко, и неизвестно было, как к такому предложению отнесется начальство. Взрывные работы есть взрывные работы, тут нет мелочей и второстепенных моментов. Тут все главное. И сопряжено с опасностями. Экспериментировать весьма рискованно.
Обо всем этом думал Семен Матвеевич Хлыбин, шагая к теплушке, где находились рабочие третьей смены, пережидавшие, пока проветрят забой.
В теплушке светло, тепло и накурено так, что не продохнуть. Проходчики сидели вокруг широкого стола, сбитого из грубо оструганных толстых досок, замасленного, обожженного, и резались в «козла», гулко шлепая костяшками домино. Терентий в паре с худеньким белобрысым Санькой Хомяком играл против машиниста электровоза и проходчика Данилы Савина по прозвищу Данька Слон. Тот сидел развалившись. Рослый, сильный, участник многих спортивных соревнований – про него в поселке говорили, что «Слон и без перфоратора одними кулаками наломает в штольне камней». И еще поговаривали, что он «слаб насчет женского полу», охоч до чужих баб. Данька «отстрелялся» и, наблюдая игру партнеров, молча на своих грязных руках давил комарье. Делал он это с удовольствием. Брал по нескольку штук щепотью, размазывал на ладони, а потом скатывал шарики из этой бесформенной массы и бросал на пол, под стол.
Дядя Костя чаевничал. Заваривал он чай по-своему, в большой кружке, накрыв ее брезентовой рукавицей, терпеливо выжидая, пока чаинки не отдадут в горячую воду весь терпкий южный аромат, коричневый цвет и едкую горечь.
– Плесни-ка и мне чуть-чуть, – попросил Хлыбин, усаживаясь рядом на табурет.
– Смена-то выходит у нас пустая, – сказал Орешнин, наполняя Хлыбину стакан густо-золотистой жидкостью. – Дармовая работенка.
