– Так-таки в темноте и разглядел? – усмехнулся Алексей.
– Ну, разглядел, – ответил Степаныч и пояснил: – Охотники мы, Степановы, из таежного края. В потемках привыкли видеть, да и нюх есть. А твоя боевая винтовка еще не стрелянная, гарью не отдает. И одежда казенная на тебе новая, складом пахнет и свежестью чистоты, вроде первого снега. Вот потому и говорю, что еще необстрелянный ты, потому как это правда. А на правду никогда обижаться не следует, хоть в глаза она колоть будет.
– А я и не обижаюсь, откуда ты взял? – Алексей вынул из кармана пачку папирос, протянул пулеметчику. – Закуривай!
– Московские?
– Ага.
– Со всем удовольствием, потому как давно не дымил своими, все больше махрой иль трофейными, а у фрицев и табак ненастоящий, пустой какой-то.
На огонек к ним подсели и другие солдаты из окопа. Пачка быстро опустела. Курили, ругали войну, гада Гитлера, из-за которого столько миллионов трудовых людей вынуждены бросить свои неотложные, недоработанные дела и по всеобщей мобилизации грудью встать против полчища фашистских танков и орудий, защищая свое отечество. Но ненависти к самим врагам, к немцам как к народу, еще не было, а только одна злость, обида и грустное сожаление по поводу наших сплошных военных неудач и пораженческого отступления. Но все согласно сходились мнением, что бить-то их, фашистов, можно, было бы только поболе у нас танков и самолетов или хотя бы на равных, как у них, да еще боеприпасов вволю.
Алексей слушал внимательно, вставлял свои слова, и всегда к месту, удачно, особенно когда дело касалось политики да всемирного международного положения, тут он объяснял ясно все, понятно, за что его тут же окрестили Комиссаром, а он не возразил, даже, наоборот, согласился, серьезно добавив, что каждый партийный человек сам по себе уже одним этим фактом берет на себя комиссарские обязанности. И все расспрашивал солдат, выискивая своих земляков, но среди окопников не нашлось ни одного из его родной Костромской области. О себе рассказал, что только окончил в Москве партийную школу, и они, почти все выпускники, пошли добровольцами, создав истребительный батальон народного ополчения, и что своим ходом вчера вечером добрались сюда, к Наро-Фоминску, и сразу же их направили подкреплением на передовую с приказом удержать занимаемые позиции любыми средствами. Насчет семейного положения он ответил, что пока еще не женат, что некогда было, потому как то работал и учился, то в армии служил, то опять работал и учился, да направили в Москву в партийную школу, на что солдаты сказали ему, что для такого нужного человеческого дела мужчина всегда должен находить-выкраивать время, если не желает остаться на всю дальнейшую жизнь бобыльным холостяком.
– А в армии кем служил? – допытывался Степаныч.
– Пулеметчиком. РПД у меня был, ручной пулемет Дегтярева. В кавалерии проходил службу, у нас всего несколько тачанок пулеметных было с «максимами», а все больше РПД. Но с «максимом» знаком, пулял очереди по мишеням на стрельбищах.
– Эх, нам бы тачаночку, чтоб пулемет установить! – мечтательно вздохнул Степаныч. – А то все на своем горбу его таскаем.
– Не, тачанка уже отошла, сейчас надо на машину садиться, – сказал задумчиво Алексей. – Наш век – это машины. Фашисты потому и прут, что у них и машин больше, и людей, которые могут ими управлять. Техника и на войне стала важным фактором, это факт жизни и никуда не попрешь против.
Степаныч не возражал, даже, наоборот, полностью согласен был с Алексеем, что на машине бы лучше, и еще подумал, что неплохо бы и ему когда-нибудь обучиться на шофера, тогда и на войне будешь нужным человеком, и потом, в мирное время. Шоферская профессия везде нужная!
А утром был бой. На рассвете началось. Фашисты, не жалея снарядов и мин, крепко обработали передний край обороны, перепахали основательно, только авиации вражеской не было, пасмурная погода мешала полетам, а то бы они полностью смели нашу оборону, им сверху хорошо видать все наши вырытые в земле укрепления, пулеметные гнезда и окопные ходы, сообщения. А потом пошла и пехота с поддержкой четырех танков и двух бронемашин. И началась свистопляска.
Степаныч сперва переживал за Алексея, как-никак, а в первый раз человек окунулся в такую смертоопасную круговерть, но потом успокоился – из крепкого густого теста слеплен человек, и характер у него наш, русский, из чистого кремня, только искры кругом сыплются, а не поддается никакому железу. Гарь, копоть, не продохнуть, кругом земля дыбится, осколки шмякают, гул, грохот, а он, чумазый, только зубы да глаза поблескивают, такой же, как сейчас, когда сквозь горелую тайгу прошел, да еще улыбается, зло улыбается, матюкается с прибаутками и приговаривает:
– Давай-давай, фрицы, наваливай! Чем больше, тем лучше! Скопом косить будем, как траву сорную!.. Давай-давай!..
Четыре атаки отбили, и на пятой Степаныча подцепило. Как срезало. Очнулся на дне окопа. Алексей, поддерживая одной рукой, рвал зубами бумажный пакет и спешно бинтовал, стягивал, чтоб кровь остановить. И как сквозь туман Степаныч запомнил, что и сам Алексей был в крови, то ли от своей раны, то ли от его крови…
– Жив! – обрадовался Алексей. – Жив!
– Пулемет… береги… – прохрипел Степаныч и снова провалился в черную пустоту.
Пришел в себя только в санбате.
Потом санитарный поезд. Тыловой госпиталь в Костроме. И невольно не раз вспоминал Алексея, особенно когда начал поправляться и ходить на костылях. Поговорить бы им тогда, перед боем, поподробнее, расспросить бы Алексея, кто у него тут в Костроме из родных проживает сейчас, встретился бы с ними, рассказал о нем, какой он-то боевой и мужественный, как геройски воюет. Живое слово оно и есть живое слово, не то что в письме написанное, да тем более что по законам военного времени и цензуры много и не напишешь. И еще думал о том, что только благодаря Алексею и остался в живых. Степаныч не знал, кто его вынес из огневого пекла, но был твердо убежден в одном: не продержись Алексей, не удержи той окопной позиции, не быть бы ему, Степанычу, в числе спасенных, поскольку находился в полном бессознании и при большой потере крови. А гитлеровцы, он это хорошо знал, с ранеными красными бойцами не нянчатся и их спасением не занимаются… Выходит, что тот рубеж на реке Наре удержали и фашистов дальше не пустили.
И еще Степаныч часто вспоминал слова Алексея насчет машин, что нынешнее время – это век машин. Тем более что об этом напомнил ему шум грузовиков: возле госпиталя располагался автобатальон, номерная воинская механизированная колонна. Став ходячим, Степаныч решил, не теряя понапрасну времени, обучиться шоферству. Он зачастил на автобазу, перезнакомился там и с шоферами, и с механиками, и с ремонтниками-слесарями и потихоньку-помаленьку, по силе возможности, стал постигать премудрости человеческой власти над машиной, умением управлять и водить ее по узаконенным правилам для движения транспорта. А раненого солдата-фронтовика, да еще имеющего боевые награды, охотно принимали и шоферы, и их начальство, помогая ему обучаться вождению, разрешали, к неудовольствию госпитальных врачей, совершать недалекие рейсы в черте города вместе с опытным шофером. Начальник автобатальона, видя искреннее желание фронтовика и его серьезные старания, помог Степанычу попасть на краткосрочные курсы, куда в основном брали мобилизованных шоферов для подготовки их к работе в сложных фронтовых условиях.
