Глава третья
1
Терентий Чухонин, демобилизованный танкист, сидел на носу почтовой моторной лодки или, как ее называли в окрестных таежных селениях, «почтаря», за спиною убаюкивающе монотонно тарахтел старенький движок, а навстречу по краям стеклянно-голубой неоглядной речной шири медленно надвигались родные, до боли знакомые очертания берегов – темные, гривастые, топкие, крутобокие, обрывистые, песчаные… Таежные просторы Приамурья! И оттуда, из седых распадков и сизых сопок, из глухих чащоб, из-за проток, топких марей, березовых колков и сосновых боров прилетал духовитый ветерок, гладил, словно материнскими ладошками, засмугленные на солнце и морозе скуластые щеки Терентия, щекотал ноздри давно неслышанными, знакомыми с детства запахами тайги – ароматами буйного разнотравья, грибным духом, прелым листом, терпкой дурманящей хвоей, пахучей сосновой смолой. Сердце Терентия от щемящей сладкой радости колотилось гулко и преданно, мир вокруг казался светлым и красивым, и Чухонину хотелось раскинуть широко свои руки, обнять неоглядные милые суровые края, краше которых и роднее у него нет во всем белом свете, хотя побывать пришлось за годы службы в разных красивых местностях. Родина – она и есть родина, своя навеки, одна-единственная, как мать. Ее не выбирают, а принимают с рождения такой, какой она есть, какая выдалась на твою долю, чтоб не менять до конца дней жизни.
Терентий смотрел широко раскрытыми глазами и не мог наглядеться, нарадоваться. А навстречу текла-струилась древняя сибирская река, темная у берегов, бурая, с легкой прозеленью вблизи, сказочно голубая вдали, чем-то похожая на плавленое стекло, и там, у горизонта, где маленький и темный, как майский жук, катер деловито попыхивал тонкими струйками дыма, тянул две больших баржи, где сизыми дымными очертаниями вставали островерхие сопки, она как бы сливалась с краем неба, да так, что было непонятно – то ли небо опустилось и тонуло в раздолье живой воды, то ли сама река уходила в бескрайнее небо. Но и там, за этим видимым краем, тянулась и плескалась она дальше на север, раздвигая крутые берега, нанося песчаные откосы, обходя скалистые сопки, двигаясь могучими водами в страну голубого песца и нетающих льдов, бесконечного дня и глухой ночи.
Долго добирался Терентий Чухонин до своей таежной родины, ехал больше недели в гулком вагоне поезда, плыл на пароходе и теперь, одолевая последние десятки километров, катит на «почтаре» вместе с почтальоном – рябой и вечно угрюмой теткой Зазулей. Зазуля была при исполнении служебных обязанностей – она везла почту: на дне мотолодки лежали укороченные выцветшие брезентовые мешки, набитые газетами, журналами и письмами. Зазуля за эти три года не изменилась, какая была, такая и есть теперь. Терентий не знал еще, что у пожилых женщин наступает такое время жизни, когда молодость прошла, а до старости еще далеко, и года уже не откладывают на лице своих меток. Метки остаются только в душе и ложатся рубцами на сердце.
Терентий был рад встрече с теткой Зазулей. Она тоже была частицей родины. Тетка Зазуля – это ее прозвище. Кто и когда ее так окрестил, Терентий, конечно, не знал, фамилия у нее была другая, настоящая – Лукатина, а звали Марией Федоровной. Но никто и никогда в прибрежных селениях почтальоншу не называл по фамилии и имени-отчеству. Тетка Зазуля – и всё. Она не обижалась. Привыкла, что ли. Терентий как-то слышал давно, до армии, что в молодости она была другой. Улыбчивой. Лихо плясала. А пела – заслушаешься. Только трудно было ему верить в такое, словно не про нее рассказывали, а про другую. И еще Терентий знал, что в самом начале войны, как ушел на фронт ее муж, который был до войны почтальоном, тетка Зазуля пошла на мужнино место, взяла его мотолодку и с тех лет бессменно почтарит. Живет она одна, в своем доме. Муж погиб, на второй год войны пришла похоронка, дочь малолетней утонула в волнах Амура. Терентию кажется, что тетка Зазуля всегда была такой угрюмой. Он стыдно помнит, как она хлестала тонким прутом их, юрких пацанов, когда они ныряли с ее мотолодки. Помнит, как их нещадно ругали, когда, уже подростками, они насыпали сахару в бензиновый бак, и движок мотолодки заглох где-то на полпути до районного центра, и тетка Зазуля чуть ли всю ночь гребла веслами…
– Так, знатца, домой? – спросила она, встретив Терентия, словно они только вчера виделись.
– Домой.
– Отслужил?
– Отслужил.
– Счас почту возьму и двинемся.
Терентий помог отнести почту – легко подхватил брезентовые увесистые мешки и зашагал по дощатому тротуару к берегу.
– Сильный ты… Мой тоже сильным был, по два почтовых мешка зараз носил, – вздохнула тетка Зазуля и надолго замолкла.
Молча завела движок, молча уселась, закутавшись в старый выгоревший на солнце и ветру плащ, молча двинулись.
А река Амур течет-стелется навстречу, смывая грустные мысли, лаская глаза откровенной красотой природы. Короткое сибирское лето шло на урез, и стояли последние теплые дни. Солнце заметно укорачивало свой путь в небе, становилось скупее на жаркую ласку, тускло поглядывая на землю, как уставшая от бесконечной работы женщина, и подолгу спало, отчего темные ночи уже заметно удлинялись. Живая трава спешила насладиться своей жизнью и завязать семена для будущего потомства. Птичий молодняк выпархивал из тесного родительского гнезда и торопился опробовать свои крылья. Плескались утки с подросшими выводками у низких каменистых берегов, в зарослях тальника и стрельчатого камыша. Важно клохтали тетерки, пурхаясь на песчаном откосе. Цокотали белочки, прыгали по корявистым веткам, точили коготки, сносили в дупло лесные орешки и грибы, делали запасы на долгую зиму. А пауки колдовали солнечные дни. Они развешивали по сухостойным кустам и ветвям серебристую паутину, словно этой сетью можно было хоть ненадолго задержать уходящее лето.
Терентий смотрел вокруг, радовался, узнавал и думал все о ней, о своей Наталке-Полтавке. Поселилась она в его сердце, свила прочное гнездо. Кажется ему, что всегда она рядом.
Когда уходил служить, тоже стояли такие теплые августовские дни. Проводы были шумные. Пили, пели, плясали. А когда прощались, когда садились на катер, чтоб ехать на сборный пункт в райцентр, вдруг подбежала к нему она, Наталка-Полтавка. Полтавка – это прозвище такое у нее с самого детства. А фамилия у нее Цигина. Подбежала, налетела, как ветер, обхватила руками за шею, прижалась, поцеловала и – ходу! Терентий даже глазом не успел моргнуть. Весь хмель сразу вылетел из головы. Надо ж такое, а? Ведь не подпускала к себе, даже обнять не позволяла. А тут сама, при людях… Терентия толкали: пора, мол, на посадку. А он с места сдвинуться не мог, ноги приросли. Потом всю дорогу, все годы службы снилась ему Наталка-Полтавка, ее горячие руки, ее один-единственный поцелуй… Спросить бы у тетки Зазули про нее, да почему-то не решался. На кончике языка приклеились слова. Робость одолевала. Боялся спугнуть мечту. Он жил надеждами и ожиданием перемены своей судьбы, как все молодые и сильные люди. Будущее открывалось перед ним, как эти амурские просторы, наполненные светом и теплотою. Терентий жил ожиданием встречи и тайно верил в счастливую близость с любимой. Верил – и все тут. Без тени сомнения. Поцелуй тот один-единственный прощальный, словно живой печатью, скрепил их негласный союз, соединил их сердца.
