– И ты то же самое, – рассердилась тогда мать Пропокьевская. – Не нужно мне ничего, ни большого, ни малого. От великой силы и немощь великая. Человеческого мне подай, простяцкого… Ходи, давай, с Богом, и слово святое аминь.
Глядь – пропала лешачиха, только запах кислый в бане висит и следы шестипалые мокрые наляпаны.
Про лешаков-то что скажу про наших, устьянских. Родятся они от лешаков, как и мы то же самое от людей. А женятся уж не только на лешачихах. Попадёт какая девка русская, так и добро. Может и для любови леший к бабе бегать, только бабе такой нежить потом, в болоте они их топят.
У псаломщицы одной мужик помер, так леший и стал ходить под его личиной. Горе бабское – оно дурное, ослеплое. Только не поддалась она.
– Сотвори, – говорит, – воскресну молитву.
– А не умею.
– Как не умеешь? Ведь ты псаломщиком был.
– Забыл.
– Ну так я сама сотворю.
Начала читать, так он и пропал совсем, и ходить перестал.
Живут лешие в лесах, да на полянках, да на болотах. Дома у них – не хуже людских, только невидимые. И скот невидимый. Сидел кой-то раз дедко мой Харитон у озера, рыбу удил, и пошло из озера скота, да много, не пересчитать. Голов сто, да сто, да полтораста, и комолый всё, с лысинами на мордах.
Уводят они ребятишек малых, а бывает порой и больших парней да девок. В Студенце у Васятки Ергина парничка увели лет десяти. Как было: понес парничок батьке хлеб, а батька-то за полем дрова рубил. Да что и долго порхался, мать и наругнула:
– Понеси, – говорит, – тебя леший. Скоро ли ты и срядишься?
Ушёл и ушёл, и у Васятки не бывал, и домой не вернулся. По снегу искать ходили. Следы-то шли лапотные, а потом уж босиком, голой ступнёй. На широком горильце, где снегу не было, след и потеряли. Ворожила ворожиха, так сказала: в живности и сытости парень, а где в живности и сытости – не разобрать…
А могли и подменить. Принесёт леший чурочку и оставит. Ну, чурка и растёт заместо ребенка, только ума в ней нет, и дурости нет, ничего.
Теперь уж лешие отошли от людей, веры в них нет. Веры в них нет, а только я сама видала. Девкой была, ходили мы на сенокос. В первый день и уробились до устатка. В шалаш полезли спать, так ноги руками переставляли. Один парень порато весёлый и говорит:
– Приди к нам теперь леший, так уж и не страшён.
И только проговорил – схохотало за рекой. За рекой, а будто и рядом, вот как. Мы на месте и застыли. Слышим, по броду ктось идет. Подходит большой-большой мужик, я и не видала эких. Весь в черном, и волос черный, и зубы, и глаза. Стоит, смотрит на нас. Мы ни слова, и он ни слова. А у нас собаки были, так и те испужались.
Схватил мужик одну нашу собаку, да как фурнёт в костер! Да как захохочет во все горло! Потом развернулся и назад бродом за реку ушёл. А после – долго ещё за рекой гойкало да свистало…
Так вот и не верь.
А Прокопий наш, Устьянский, сызмальства чего и не видывал. Пышкальцо первым был. Как дело-то было: пошла девушка одна в лес по грибы да по ягоды и заблудилась.
А за озером жил Пышкальцо. От нечисти тоже мужик, хромой, всё ходит и пышкает. Взял он девушку за руку и привёл в избушку к себе. Отобедала она, отдохнула, дождь переждала, да и засобиралась домой.
– Иди, – Пышкальцо говорит, а сам в усы и похохатывает.
Девушка и пошла. И как ни идёт, всё обратно к избушке выходит. А тут уж и вечер, осталась она сночевать. Залез Пышкальцо на печь, а девке овчину вонькую на пол скинул.
– Завтра снова пойдёшь? – спрашивает.
– Пойду, – девушка отвечает.
– Ну-ну.
Пять дён ходила она, да так с круга и не выскочила.
Стали они жить. Год прожили, ребёнка родили… А один раз пошла девушка на берег и видит: по озеру лодка плывет. То Прокопий рыбачил.
Давай девка его звать, руками махать. Подплыл Прокопий, она и говорит:
– Спаси меня, человек добрый. Спаси, если не кажешься мне, потому что ни в чём я уже девушка не уверенная.
А Пышкальцо, видать, почуял. Выбежал на берег и вопит:
– Не плавай! Не плавай!
Видит Прокопий – дурное дело, нешуточное. Забрал девку, и ну гребсти без огляду, как первый раз в жизни.
Побежал тогда Пышкальцо в избушку, ребёнка из люльки выхватил и на берег принёс. На одну ножку наступил, да за другую дёрнул, ребёночка и разорвал.
– Вот и грех пополам! – на всё озеро кричит.
Тут Прокопию и задумалось: пошто в миру неправды, зла, напраслины всяческой – много, а добра и правды – такая недостача?.. Крепко ему задумалось!
Роду Прокопий пастушеского, и сам пастушонок. Утром скот выведет, сам под дерево сядет, и давай думать: пошто? Большая мысль, пять лет можно думать. Пять лет без недели ему и думалось.
А потом пришёл он домой, родителям в пояс поклонился и говорит:
– Так и так, уважаемые родители. Ухожу я в мир, правду искать.
– Нищенствовать, что ли? – это мать спрашивает.
– Нет, – отвечает Прокопий, – и не говорите так, драгоценная моя матушка, если вы меня любите. Правду искать ухожу в мир, потому что неможно жить без правды.
– Точно, нищенствовать…
И пошёл Прокопий по белу свету, ответы искать. По деревням ходил, по городам, везде был.
Просить-то у людей легко. Люди наши как говорят: не дай Бог просить, а дай подать. Вот и подают.
Бывало, опросил Прокопий одну деревню, а на ночлег еще рано.
Собрался в другую и спрашивает у людей:
– Далёко ли до ближней деревни?
– Да недалёко бы и деревня-то, и кормят там, и подают, да только после вицей стегают.
– Ну, постегают да перестанут.
Пошёл. И встречает дорогой дедушку. Тот и говорит:
– Бойся людей, злые они. Люди – грязь мира, беги от них.
Смешной дедушка, седяной, старый-старый.
– Неправда и зря, – ответил ему Прокопий, – ничего добрей человека на свете белом пока что не придумано.
Пришёл Прокопий в ту деревню и на ночлег выпросился. Сели хозяева ужинать и его зовут: не откажите в любезности и то попробуйте, и это. Наелся Прокопий, вышел из-за стола. Ему и говорят:
– Сиди, сейчас рыбник принесём.
– Нет, спасибо, досыта я.
Отужинали, лёг он спать, и захотелось ему пить. Пошёл к ведру, смотрит, а полно ведро гадин, змей и пауков. Пошёл в другой дом, в нём спят мужик да баба, а меж них змея пригрелась. Он и тут не напился. Пошёл в третий дом, а в том доме спит мужик, а у него из роту собака злая выглядывает и подрыкивает. Пошёл в четвертый дом, а там мужик спит, в рёбра топор воткнут.
