По дороге из института он сказал, что не умеет ничего объяснять на голодный желудок. В булочной на Огородном проезде взяли его любимых булок, калорийных, с изюмом и орехами, и шоколад для меня. Его комната оказалась меньше нашей, рассчитанной только для двоих. Он сказал, что живет с аспирантом, аспирант хочет жениться, но девушка боится, что только из-за прописки, и не решается. Собственно, так оно и есть, хотя не только. Но роль прописки исключать нельзя из уравнения, иначе не сойдется.
– А ты бы женился из-за прописки? – я спросила.
– Возможно.
– В том доме, под крышей.
– В том доме – несомненно, не раздумывая.
– Даже на старухе?
– Отличный вариант, и ей недолго мучиться, и мне.
– На старой сморщенной старухе, которая видела Наполеона.
– Послушаю о Наполеоне.
– У нее склероз.
Чай он заварил в том самом большом чайнике, и я сказала, что была права: чайник притянул гостей, то есть меня. Пили из стаканов. Точно таких же граненых стаканов, из которых пили в булочных сладкий кофе с молоком. И он сказал, что стащил их именно из булочных, четыре стакана, один уже разбит. Во-первых, сэкономил денег, во-вторых, ему нравится пить из граненых стаканов. Ложки тоже были краденые, алюминиевые. Шелестела-хрустела серебряная фольга. Он сказал, что я измазалась в шоколаде, и попросил провести шоколадным пальцем по верхней губе: он хотел посмотреть, пойдут ли мне усы. Никогда, ни один человек не казался мне ближе. Мы сидели совсем рядом, и я вдруг мазнула шоколадным пальцем и по его верхней губе. Он растерялся. Молча стер шоколад ладонью, стер, конечно, не до конца, больше размазал. Буркнул: «Я сейчас» – и ушел из комнаты большими шагами. Я подошла к зеркалу, увидела свои усы – я бы хотела, чтобы он их слизал. Смутилась от этой мысли, достала платок. В зеркале за моей спиной отражалась карта Москвы, она была разбита цветными фломастерами на квадраты, три были пронумерованы. Я спросила, не шпион ли он, когда он вернулся с чисто вымытым, серьезным лицом. Он сказал, что квадраты – отметки пешехода. Нумерует те, что исхожены. Без номеров – что планирует исходить. И сказал, сдвигая к стене стаканы и шелестящую фольгу, что пора заняться делом, линейная алгебра нас ждет.
На меня он не смотрел. Вырвал из тетрадки лист. Произнес холодно:
– Рассмотрим неоднородную систему линейных уравнений.
Он объяснял слишком быстро, я не успевала. Он бросил на стол ручку и стал смотреть, как я читаю то, что он успел написать. Он заметил вслух, что у меня шевелятся губы, когда я читаю. И добавил, что мозги, наверное, тоже шевелятся. Я попросила еще раз объяснить метод исключения.
– Не буду.
– Почему?
– Потому что это – элементарно. Элементарно и очевидно. Очевидные вещи пусть в детском саду дважды объясняют. Зачем ты вообще пошла сюда учиться? У тебя ноль способностей к математике.
Я растерялась, такая была неприязнь в его голосе.
– А ты зачем?
– Чтобы в армию не попасть.
– Но ты же не учишься, ты по Москве гуляешь.
– Не учусь, но знаю.
– И вылетишь после сессии.
– С какой стати? Я все сдам.
– И вылетишь. За прогулы.
– Значит, мы вылетим вместе. Я за прогулы, а ты за глупость.
Я ушла.
Я спустилась до третьего этажа, там на площадке курил мужчина. Он дал мне сигарету и сказал, что лучше бы я бросала курить, это вредно. Я обещала. Он приехал к дочке на несколько дней. Хотел посмотреть, как она здесь. Сказал, что она стала совсем взрослой, раньше, когда она была маленькой, он был ей нужен, а сейчас нет, сейчас она его стесняется, и еще никогда он не чувствовал себя так одиноко, проживет еще как-нибудь оставшиеся два дня и вернется домой.
– Я бы женился на Валентине, – сказал он, – но как-то боязно.
Уж не знаю, почему он жил один и кто такая была эта Валентина. Не хотела знать и не спросила.
Ритка вернулась во втором часу ночи, по свидетельству фосфорных стрелок. Я лежала и смотрела в черное окно, на красные огни нашей башни. Она за шкафом стягивала сапоги, пила из чайника воду.
– Вы ссоритесь? – спросила я.
– Бывает.
– Из-за чего?
– Вчера мне не понравился фильм. Яшка сказал, что не виноват, не он же его снял, я сказала, что его фильм был бы еще хуже, и объяснила почему, он разозлился. Наверное, полнолуние.
– Нет. Луна идет на убыль.
– Странно.
– А во второй раз вы уже целовались?
– Ну, почти. – Ритка вышла наконец из-за шкафа.
– Почти?
– Я вырвалась.
– Почему?
– Не знаю. Испугалась. Подумала, вдруг он заразный.
– Да ты что.
– Серьезно. Я потом целый день губы в зеркало рассматривала, не вскочило ли чего.
Она улеглась на свою койку, не раздеваясь, не разобрав постели. Повернула ко мне лицо.
– А ты чего не спишь?
– Думаю.
– «Что это? Жар любви? Жар неприязни?»
Я закрыла глаза. Поэт угадал. Откуда бы ему знать обо мне?
Глава 6. «Где печали, где качели, где играли мы вдвоем?»
Спалось плохо, мешали огни башни и ход часов. И его презрение, которое я не умела забыть, и лишь презрение казалось мне в нем искренним, пока была эта ночь. Она шла медленно и тяжело, со скрипом. Казалось, что стоит разобрать часы и смазать механизм, их ход повеселеет, и мы проскочим эту ночь.
В четыре я решила подняться. Я, пожалуй, никогда так рано не вставала в общаге, я только в детстве так рано вставала, в Муроме, когда мы собирались за грибами на пригородном рабочем поезде, мама, и я, и бабушка, и баба Катя, и Мишка.
В кухне горела забытая газовая горелка. Стояла на полу лужа. Валялись картофельные очистки. Бежал по обитому жестью столу таракан. Я отправилась чистить зубы. Тихо, чтобы не разбудить Ритку, собралась. Будильник придвинула к ней поближе. И ушла. Мне очень не хотелось с ним встречаться, и я решила, что это самое верное – выйти пораньше, не в свой час, в ничей час.
Поехала полупустым автобусом по ранним улицам, по ничейным улицам. Они всегда ничейные, ничьи, но только в этот час ты это понимаешь. Институт был наверняка еще закрыт, так что я медлила, шла тихо, заглядывала в окна, и ни в каком мне не хотелось жить. Я заметила переулок, в котором никогда не была, и свернула в него. Переулок оказался тупиком, его перегораживал дом, нежилой, с полосками бумаги на окнах, крест-накрест. Как во время войны. Чтобы взрывной волной не вынесло стекла. Бумажные кресты их удерживали. От близкого взрыва не удержали бы. Я понимала, конечно, умом, что дом не из войны. Наверное, снимали кино и заклеили окна. Я понимала, но это понимание было мнимой величиной. Как с Левитаном когда-то в Муроме. А существенной и важной величиной было чувство, что я вошла прямиком в раннее утро тысяча девятьсот сорок второго года от Рождества Христова. И мне не было страшно. И если я вернусь из тупика на улицу, но не в свое время, если так и не выберусь из войны, не испугаюсь, останусь там жить, как сумею. Но я вышла из тупика в тысяча девятьсот восемьдесят второй, навстречу ослепительному трамваю. Я остановилась и проводила его глазами. Значит, буду жить здесь как получится.
