– На кого?
– На любимую картину твоего любимого писателя… Я тоже долго перед ней стояла. И увидела ответ. На все эти страшные, безответные вопросы. Про страдание и Бога, про судьбу и свободу. Я этот ответ не знаю умом, в уме это точно не соединяется, хоть сто томов напиши. Но он есть, и мы все его когда-нибудь узнаем… Просто смотришь в ее лицо и ясно, без всяких доказательств, видишь: ответ есть… Недаром Федор Михалыч ходил туда, как на работу. Видимо, перед ней даже его немножко попускало.
– Санька ты Санька… Самое оно – говорить о Достоевском сквозь решетку, – невесело усмехнулся Алеша и тоже попытался ее обнять, но прутья не позволили. – Вот досада! Работает в одну сторону! Только для тех, кто на тюремной диете!.. Санька, а ты там что-нибудь ешь?
– Не могу! Меня начинает тошнить еще на другом конце коридора! Этот запах тухлой капусты, которым тут пахнет все, даже какао!.. Нет, лучше не будем о еде! Ида Моисеевна говорит: зачем даром мучаться, объяви голодовку – и с неизменным аппетитом съедает обе порции.
– Санька! Дождешься, тоже попадешь в реанимацию с диагнозом анорексия!.. Может, тебе чего-нибудь хочется? Я принесу! Если только не жареного поросенка, он сюда не пролезет!
– Не знаю… – Санька ненадолго задумалась, и вдруг лицо ее просияло. – Ну разве что кофе с шоколадкой!
«Эх, Санька, – вздыхал Алеша, осторожно прижимая к себе отпихивающегося Петьку, следующего на очереди в засыпание. – Санька, пронесшая сквозь все превратности судьбы любовь к кофе и шоколадкам. Через две недели, когда нас снова пустят к тебе, я принесу тебе самое лучшее, что найду в этом городе… И все-таки было жестоко обвинить меня. Ты думаешь, я сам не твержу себе это ежесекундно? Да, я пошел в милицию, надеясь отыскать Катиных родителей, – и она оказалась в детдоме. Да, я написал тебе, пытаясь спасти мою любовь… Кто же знал, что ты примчишься и в тот же день угодишь за решетку?.. И да, я вызвал „скорую“ к своей единственной, потому что после твоего ареста она перестала принимать даже воду, да, да, да… И разве я виноват, что из реанимации ее перевели не в палату для выздоравливающих, а в психиатрическую лечебницу? Да, я все это сделал своими руками… А что? Надо было сидеть и смотреть, как она умирает?»
Наступало самое мучительное время. Мальчишки в конце концов засыпали, и Алеша представал перед судом, бесконечным, как дурной сон Кафки. Прения давно зашли в тупик, прокурор и защитник твердили одно и то же, пререкаясь без всякого азарта, словно старые кумушки у подъезда: «Виноват» – «Не виноват» – «Виноват» – «Не виноват», – и так до рассвета, пока Алеша с лопнувшей головой не падал на тахту.
А впереди был новый день, требующий напряжения всех сил, стопроцентного присутствия.
Ежедневные свидания с Катей: «Когда мама Маша придет? Она плохая! Ты плохой! Ты украл мою маму! Я убью тебя!»
Кружок актерского мастерства в детдоме, постепенно превращавшийся в клуб разговоров за жизнь: «Моя цель не в том, чтобы кто-то из вас стал актером. Хотя все может быть. Но я здесь для другого. Я хочу попытаться передать вам способ наименее травматичного общения с реальностью. Жизнь жестока, вы это уже поняли. Единственный шанс уцелеть – это вовсе не ответная агрессия, как вы считаете. Агрессия выжигает все внутри. Вы выживете, но жить не сможете. Зачем это нужно?.. Я хочу научить вас смеяться. Смеяться, когда хочется плакать. Смеяться, когда хочется лечь и умереть. Смеяться, когда хочется схватить автомат и поливать направо и налево. Потому что смех – это единственная возможность не только выжить, но и победить тех, кто вас сильнее».
Ежедневное кормление осиротевших кошек Иды Моисеевны: «Инессе ни в коем случае нельзя кошачий корм, у нее больной желудок. Свобода пьет только обезжиренный кефир, не перепутайте». – «Зачем вы дали бедной киске такую дикую кличку?» – «Затем, что она часто убегает, а мне приятно стоять посреди двора и орать: „Свобода, Свобода, Свобода!“ Могу я иметь причуды в моем возрасте?»
Ежедневные встречи с адвокатом (Алеша проходил как свидетель защиты), героическим Иван Иванычем в инвалидном кресле: «Прокурор недавно попался на взятке в несколько миллионов. Чтобы это замять, нужно громкое дело федерального значения. Вот он и сфабриковал из защитников леса заговор с целью государственного переворота. А Идочка и Александра – главари». – «Она же там случайно оказалась!» – «Ничего не поделаешь, оранжевая палатка – штаб». – «Но им ведь не дадут двадцать лет, это просто невозможно!» – «Прокурор будет выслуживаться. Может попросить по максимуму». – «Курам на смех!» – «И мы посмеемся. Когда они выйдут на свободу».
Ежедневное (впервые безрезультатное) сидение с красным носом в кабинете молодого главврача: «Не боитесь, что я вас тоже заберу за такое… хм-хм… неадекватное поведение?» – «Буду счастлив!» – «Мужское и женское отделение все равно на разных этажах, а двери на лестницу заперты». – «Какая жестокость! Буду лазить через окно!» – «Уходите!» – «Выписывайте под мою ответственность!» – «Это ис-клю-че-но!» – «Она же не буйная!» – «Повторяю: психические расстройства в домашних условиях не лечатся!» – «Ну, разрешите хотя бы принести ей рукоделие! Она с ума сойдет без своих медведей!» – «Иголки, ножницы? Шутите! Здесь даже пластилин нельзя – они его глотают и давятся!» – «А что можно?» – «Краски и бумагу». – «Так дайте!» – «Давали. Не проявила интереса».
И ежедневная расклейка объявлений: на вокзале, набережной, у поликлиники: «Привет, Скворец!» – и его, Алешин, телефонный номер.
Это Петька с Пашкой придумали. И после садика шли проверять свой маршрут. За день почти все объявления срывали, приходилось клеить заново. Потом Алеша сообразил сделать трафарет, и они забомбили городские тротуары этим безнадежным приветствием.
«А что мы будем делать, когда выпадет снег?» – «Перейдем на стены». – «А если он так и не вернется?» – «Поедем его искать». – «А если не…» – «Хочешь барбариску, Петр?» – «Хочу суп! Меня уже тошнит от твоих конфет!» – «Отличная новость!»
* * *
Нет, выкидывать красный нос Алеша не торопился. Был еще один человек, еще одна неприступная крепость, которую он собирался осадить в таком виде, отлично понимая, что его фокусы и пантомимы, выбивавшие из седла обычных начальственных теток, тут не сработают. Красный нос нужен был ему как смехотворное укрытие, как крошечный щит в руках безоружного человека, идущего против танковой дивизии.
Нельзя сказать, что другой надежды у него не было. Потому что это была не надежда, а абсолютная, заведомая безнадежность, полный провал, предрешенный еще до начала всяких действий. Он так и сказал ей, входя и отвешивая шутовской поклон в дверях огромного кабинета:
– Я ни в коем случае не надеюсь на вашу человечность, мадам. У меня нет иллюзий, что я вдруг обнаружу внутри вас живую душу. Проще было бы выжать воду из кирпича, налить в решето и напоить всех жаждущих…
– У вас десять минут. Мне сказали, что вы журналист, а не проповедник.
– Мы можем уложиться и в минуту. Все зависит от вашей доброй воли, в существование которой я, правда, не верю…
