– Засветился я. В оргкомитете. Давно ищо. Молодой был, полез.
– А что вы там… делали? – он смотрел ошарашенно.
– Да, считай, ничо. На Дворцовую вышли. Типа за справедливость. Ну, эта… Синяя тряпка. Я ж тебе рассказывал.
Рассказывать-то рассказывал. Но одно дело – болтовня. Другое – безумцы, не побоявшиеся выступить против оккупационного режима. Не тайно, а в открытую. Как декабристы. Это раздражало особенно, пронзало мучительной тоской: «А вдруг так и остаются в истории…»
– А этот, не помню кто… Как заорет. Ура! Даешь Зимний!
– У вас что, и оружие было? – он спросил недоверчиво, пытаясь вообразить огромную толпу, штурмующую чугунные ворота. Как в фильме Эйзенштейна. Только со шмайсерами.
– Какое там! Откуда!
– А сколько вас?
– Сперва человек триста. Пока мост не перешли. А там, на площади… – Ганс поежился. – Семеро осталось. Встали, тряпку растянули…
По ногам тянуло ветром и холодом. Теперь он наконец увидел: маленькую, ничтожную группку – семерых смельчаков, растянувших в морозном воздухе пустынной площади тряпку с белыми буквами: «ДАЕШЬ ФАШИЗМ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ!»
– А дальше?
– Эти, в штатском, набежали. Свинтили нас и – в гестапо.
– В центральное? На Литейном?
– Не. В районное. На Мойке.
– Значит, ты… сидел? – он выдавил из себя, заранее не веря. Ганс – не Петька, тянувший срок по малолетке. И уж тем более не беззубый старик, который рассказывал про белых вшей.
– Не, – Ганс мотнул подбородком. – Не расчухали. Они организаторов искали. А я: не знаю, грю, ничо.
– Но вас же семеро было?
– Ну да, – Ганс подтвердил, не услышав внятного русского вопроса: и никто тебя не сдал, ни один из семи? – Гауптштурмфюрер, капитан по-вашему. Нормальный манн оказался. Протоколы оформил. Отпустил.
– И в университет, – он усмехнулся, – не сообщил?
– Это да. На их типа усмотрение. Беседа. Профилактическая, ну… – Ганс замялся, – как бы тебе…
– Знаю я, – он нащупал твердую почву под ногами. – Стол, они сидят, а ты перед ними…
– Во-во. Как поц с маком. Вопщем, выперли. Пятерых. А нас с одним парнем, тоже отличник, предупредили. Ищо раз вылезем…
– Так ты… снова полез?
– Я што, идиот! – Ганс возмутился. – Знашь, как пересрал! Лишь бы, думал, отстали… Диплом-то важнее.
Ветер нырял под стеклянную загородку, холодными струйками затекал под брюки.
– И всё? Ганс поежился, будто не решаясь продолжить.
– Год назад. Препад один, Ланге. Пройдите, грит, в деканат.
Он вспомнил коротенького крепыша, не то булочника, не то охотника в тирольской шляпе.
– Два мужика. В костюмах. Хари такие… – Ганс смотрел куда-то вдаль.
– Размытые, – он подсказал.
– Сперва про учебу. Работы, мол, у вас клёвые. Особенно по блокаде. А мы из института истории.
Совет у них свой, защититься легче. Кандидатам – черный пасс дают… – Ганс жевал трусливые слова. Он давно все понял.
– Короче, ты подписал.
– Ну, – Ганс кивнул потерянно. – А чо делать было! Тада ваще одно к одному. Фатера с работы поперли. И счет с универа. Главно дело, плату повысили…
«Случайно так совпало, – он усмехнулся коротким Любиным смешком. Но где-то в глубине уже тлело, разгораясь приятным костерком, над которым он грел озябшие руки: – А строил из себя! Декабрист… Теперь – всё. Не отстанут. С живого не слезут», – шел, но не по тонкому льду. По твердой земле. Чувствуя, что этот костерок греет не только руки, но и сердце: поставив свою подпись, Ганс стал ему ближе.
– А тут Эбнер. С вашими замутил. Питание на супершнельной ветке. Папаша его. Перетер с кем надо, денег дал на раскрутку. Переводчиком меня позвали. С сов-русского. С паспортом обещали помочь…
«Курица или мясо?» – он вспомнил аппетитную коробочку, запаянную в целлофан.
Мимо, скрежеща и загребая железными лапами, ползла уборочная машина. Свернув на светофоре, ушла направо. В сторону бывшего Спаса на Крови. Оттуда, с другого берега реки, тянулся луч прожектора, внимательно обшаривал окрестности. Острие замерло, пронзив насквозь. «Но если подписал… Значит, он – двойной агент».
Снова его сковало холодом.
– А Геннадий Лукич знает?
– Он-то при чем? Я документы подбираю. С нашей стороны научник мой курирует. С вашей – Геннадий Лукич.
– И всё?
– Ну да, а чо ищо-то?
– Конверт с деньгами. Билеты.
– Дак научник попросил. Передайте, грит, вашему советскому приятелю. Геннадий Лукич ему прислал.
«Ах, вот оно что… Как же я сразу не догадался! Шеф использует его втемную…» – ему открылся истинный смысл спецоперации, разработанной Геннадием Лукичом: под предлогом совместной конференции – ветеранов Смерш и гестапо – воспользоваться интересом Ганса к нем-русским архивам, чтобы вывести на чистую воду последних военных преступников, кому удалось просочиться сквозь сито перекрестных проверок. И затаиться среди простых советских людей.
– Все ж видели, мы с тобой вместе… ходим, – Ганс смотрел пытливо, будто ждал подтверждения.
«Вместе… Ходим…» – Внизу живота пульсировало, будто там собралось все скоротечное и возбудимое, агрессивное и подвижное: ян яо – напряженное, как прямая линия, светлое, как ленинградский день, пронзающий темноту петербургской ночи. Он хотел сказать: да, вместе, мы с тобой, – но Ганс вдруг нахмурился:
– Дак чо, из-за тебя, што ли? Ну, эта, приказ.
Напоминание о приказе сбило опасные, несвоевременные мысли, направив их в правильное русло: если Ганс подписал согласие на сотрудничество с их компетентными органами, не может быть никакого приказа. «Добровольных помощников не отчисляют». Во всяком случае, у него на родине. Но решил проверить: все-таки другая страна:
– В приказе должна быть формулировка. Академическая неуспеваемость или, не знаю… поведение, порочащее, как там у вас… фашистский строй.
– Национал-социалистический… Да в том-то и дело! Сказали, по закону про додиков. А фатер как заорет. Урою! Своими руками! Брательник мне позвонил. Не вздумай, грит, возвращаться – озверел, точно уроет. А главно, обидно. Ну какой я, к чертям собачьим, додик? – Ганс прошептал отчаянно. – И мыслей таких нету. Веришь?
– Да я-то что… Я… – Он хотел сказать: не бойся, я тебя не выдам. Но губы не слушались. Снова занималось внутри. Предчувствием преступной сладости, не идущей ни в какое сравнение со всем этим… бабьим…
– А это откуда? – Он смотрел на ссадину, которая почти зажила, отпала даже корочка. Остался желтый нимб.
