– На желтых надеешься? – против выступил парень, опасавшийся раскулачивания: – Думашь, под танки пойдут? Хрен тебе! К совкам ломанутся.
– Ты их чо, спрашивал?
– Спрашивать их, – хлюпик обиделся. – Референдум ищо скажи.
Колман, сидевший рядом с Эбнером, вдруг оживился:
– А я согласен. Тема в тренде. Типа мистическая связь… Между русскими… Мы и они, которые за Уралом…
Эбнер повернулся к нему всем корпусом:
– Заткнулся и сел.
Официант что-то шептал на ухо хлюпику. Тот промокнул губы и вышел из комнаты.
Они с Гансом – следом. Он бы еще посидел, да Ганс куда-то спешил. Последнее, что он отметил, надевая куртку: красный телефонный аппарат. В прихожей, на стене. «Почему же я раньше не заметил? – и вдруг вспомнил: – Как тогда, в поезде. Похож на стоп-кран. Тоже красный. И тоже на стенке…»
Приложив трубку к уху, хлюпик кивал, терзая витой шнур: то вертел, то растягивал, будто проверяя его на прочность…
– Зря ты к врачу не пошел. Вдруг нерв какой-нибудь задело.
Они уже свернули на Пестеля и теперь шли в сторону Марсова поля. Впереди, над крышей углового здания, таким же красным светом сиял лозунг: «ФОЛЬК И ПАРТАЙ ЕДИНЫ!» Бейсбольная бита восклицательного знака то гасла, то снова загоралась, подмигивая ему с высоты.
– А! Ерунда… – Ганс потрогал скулу, будто проверяя, на месте ли ссадина. – На мне как на собаке… Устал я чо-то. Весь день бобиком…
На краю Марсова поля белела пустая скамья. Но Ганс направился не к ней, а к автобусной остановке.
«Перчатки, что ли, подложить?» – проведя рукой по металлическим рейкам, он примостился на краешек, жалея, что не надел ватное пальто. Но оказалось, вовсе не холодно. Наоборот, приятно. Как после трудного экзамена. Оценки еще не объявили, но, похоже, сдал.
– Знаешь, а мне понравилось. Психи они, конечно. А все равно клёво!
Ганс бросил на него косой взгляд:
– Ага. Типа зашибись! – злым холодным голосом. Как ветер, который бродил по Марсову полю, шевеля голые кусты.
«Я ему приятное стараюсь, а он…»
Сквозь патину заиндевелых веток поблескивали огни праздника для черных. Он хотел спросить: как думаешь, когда у них все закончится? – но Ганс пихнул его в бок:
– Тихо! Патруль. Из боковой аллеи, замаскированной мерзлыми кустами, донеслось едва слышное попискивание и механическое бормотание.
– Нам-то что? Сидим, никого не трогаем…
– Заткнись! – Ганс прошипел придушенным шепотом. – Кому грю!
Два здоровенных полицая, обвешанные разнообразными средствами связи, остановились в нескольких шагах.
Один щелкал, высекая пламя. Другой, прикрываясь черными кожаными перчатками, тыкался сигаретой.
– Не. Винд, мля, – тот, который щелкал, потряс бесполезной зажигалкой и что-то буркнул в писклявую рацию. Он расслышал слово: «Яволь!».
– Ну чо там? – другой спросил лениво.
– Подтягиваться приказали.
– Бздят. Вчера на оперативке, тебя не было. Охман заявился.
– Штурмбаннфюрер? Сам, што ли?
– Ну. Типа бонбу могут. Или гранату. Эти, грит, предатели.
– Тьфу, – его напарник сплюнул. – Да чо они могут, додики!
– Я тоже не поверил сперва. А Охман грит: затаились. Ждут, силы копят. Чёрть его знает, можа и правда… – Снова запищала рация. – Покурить спокойно не дадут… Главно дело, вчера ить купил… Вроде, горела.
– Фуфло китайское, ясен пень… Голоса полицаев скрылись за кустами.
– Эй, додики! Давно загораете? – Он и не заметил, как к остановке подошел мужик в меховой шапке пирожком: – Ждете, грю, давно?
– Я т-те дам додиков! – Ганс рассвирепел.
– Да я чо… я эта… шутейно, – мужик забормотал, отступая.
Но Ганс завелся не на шутку:
– Ща как врежу! На том свете бушь шутить! «Только драки нам и не хватало. Мало ему одной отметины…»
– Успокойтесь, гражданин. Ступайте своей дорогой. Не будет больше автобуса. Только что последний ушел.
– Как так последний? Ты откуда знаешь? «Рожа, как у сивого мерина…»
– Полицаи сказали, – он брякнул наобум, не успев сообразить: мужик видел все своими глазами – не только ничего не сказали, даже не подошли.
– А… Вон оно што… Так бы сразу и сказал… А вы чо сидите?
– Дежурим. У нас приказ. – Стараясь не фыркнуть раньше времени, он ответил строго: – Останавливать подозрительных лиц для проверки аусвайсов. Вот вы, к примеру… – с разгону чуть не ляпнул: товарищ.
«А и ляпнул бы – не беда». Неловко топыря руки, сивый попятился. Но сообразив, что раком далеко не уползешь, развернулся и, втянув голову в плечи, затрусил к мосту. Хотелось свистнуть вслед. Как в детстве, пальцы в рот. Если бы не патруль, маячивший за дальними кустами…
– Зря ты нарываешься, – он попенял Гансу. – Нервишки пошаливают, валерьянки попей. Ну, что стряслось-то? Давай, колись. Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше…
– А три ваще дракон. Типа змей-горыныч.
– Ну не хочешь, как хочешь… – он сделал вид, что сейчас встанет. – Пошли-ка, братец, домой.
– Нельзя мне, – Ганс обхватил себя обеими руками, словно обнял. – Брательник звонил. Вопщем, приходили.
– Кто? – он спросил машинально, хотя сразу всё понял.
– Ну эти, с универа.
От сердца немного отлегло. Как-никак, университет – не гестапо.
– Приказ. – Ганс помедлил, будто собрался с силами. – Отчисляют меня.
– Тебя?! А-а… – он догадался. – За учебу не заплатил?
– Да ты чо! В январе ищо внес.
– Доклады делаешь, в архивах военных копаешься… – тут словно зашелестело в памяти. Листок. Тот самый: Мохнаткин, Лихайчук, Свирский – который Ганс вырвал из «Дела». Чтобы передать нашим компетентным органам. «Выследили», – он ахнул и зажмурился, лишь бы упредить самое страшное: Госизмена. Слово, написанное псевдоготическими буквами, наливалось красной электрической кровью. Он сцепил мгновенно взмокшие пальцы:
– Главное – молчи. Стой на своем. Да. Вынес. Случайно. Хотел вернуть. В конверт даже положил. Чтобы не повредить, не помять…
– Што – в конверт? – Ганс спросил таким изумленным голосом, что электрические буквы померкли.
– Ну… – он растерялся. – Документ…
– Да срать они хотели на документы! Захотят – новых наваляют, – Ганс цеплялся за металлические перекладины обеими руками: будут отрывать, не оторвут. – Организаторов отлавливают. По одному.
«Организа… – он обмер, повиснув в воздухе, не чуя ни земли, ни перекладин. – А говорил, все так делают, и курсовые, и рефераты, за деньги… – но что-то липкое, улитка, с которой сорвали панцирь, сползало по спине медленным ужасом: – Сперва его. А потом меня…»
