– Или грузинские предпочитаешь? Вопрос он принял за намек: «Надо ему сказать.
Сталинские методы остались в прошлом. Нынешние руководители СССР понимают всю важность взаимовыгодного партнерства с зарубежными странами, в первую очередь с Россией…»
Но к ним приблизился парень в строгом черном костюме. Что-то зашептал Эбнеру на ухо.
– Громче, не слышу.
– С биржи. Срочно.
– Расслабиться не дадут, – Эбнер проворчал недовольно. – Чо у них там, война, што ли?
Парень (он догадался: личный секретарь) покосился в его сторону.
– Шрёдер грит, хуже. Он сделал вид, что рассматривает этикетку. Но его ждало разочарование. Вышколенный секретарь воспользовался шифром. Снова замелькали голубые фишки, индексы и прочая абракадабра, которую он едва успевал фиксировать в памяти: «Фьючерсы, зомби, быки…» А еще какой-то медвежий рынок. (Воображение нарисовало цыгана, который водит медведя на цепочке, – хотя здесь, в России, нет никаких цыган.)
Судя по выражению лица (Эбнер слушал, играя желваками), информация исключительной важности. Последнее, что удалось запомнить: жертва продольной пилы.
«Ничего. Наши справятся. Не такие шифры разгадывали…»
– Подумать надо. – Эбнер почесал кончик носа. – Не решать с кандачка…
– Шрёдеру чо сказать?
– Скажи, через час. И эта… гляди мне! Секретарь потупил взор и выскользнул за дверь.
Но не прошло и минуты, явился снова:
– Ящик, грит, врубите. Передают. Залпом допив коньяк, Эбнер протянул руку. Секретарь вложил в нее пульт.
– После рекламы наша историческая игра «Переори фашиста!» продолжится. Не переключайтесь, – гнусавый ведущий помахал им рукой.
Эбнер брезгливо сморщился.
– Прошу прощения, – секретарь быстро, но почтительно взял пульт.
Такого даже он не ожидал: «В открытую передают, сволочи!» По экрану бежали разноцветные линии, то свиваясь, то расходясь в разные стороны. Монотонный голос диктовал цифры.
Наглая беспечность захребетников наводила на неприятную мысль: российские спецслужбы разработали особый шифр, нового поколения. «А вдруг нашим не по зубам?»
– Ну, – Эбнер обернулся к секретарю.
– Взять, грит, щас.
– А риски?
– Шрёдер грит, тот раз рискнули, за месяц отскочило.
– Месяц! Тут дни решают, – Эбнер повел плечом, будто оно затекло. – Ладно, – махнул рукой, – иди. Стой.
Секретарь замер и вытянулся.
– Ящик выруби. Спецэкран съежился и, сойдясь в одну яркую точку, погас.
Он отдавал себе отчет: сейчас, прямо на его глазах, вершится нечто важное, что будет иметь далеко идущие последствия. Как для него, так и для родной страны. Волею судеб он, простой советский парень, оказался в самом эпицентре событий.
– Ну чо, прикатят ваши на танках? Возмущала сама мысль: «Он что думает? СССР может нарушить международные соглашения? Развязать новую войну?!»
– Мы, советские люди, никогда! По телевизору – это вы! Глупости несете! – выпалил одним духом, не переводя дыхания.
– На митинге, што ли? – Эбнер поморщился. – От Ганса дури набрался?
Он не понял, при чем здесь Ганс, но под взглядом Эбнера сник. Выпустил взмокшие подлокотники.
– Чо не пьешь? – Эбнер плеснул себе в бокал и потянулся чокнуться. – Прозит.
«Хитрый, сволочь! Откажусь, спугну… – Понимая, что рискует, и рискует смертельно, он выпил и приготовился к худшему. Худшее началось немедленно: пошла кругом голова. – Эх, дурак! Дома не пообедал, и тут у них постеснялся», – он осознал свою тактическую ошибку: на полный желудок любое спецсредство действует слабее.
– Три недели назад, когда я уезжал… дружба, добрососедство и всякое такое… – убеждал, но не с тем, чтобы успокоить. Чтобы слушать и контролировать свой голос. Который вот-вот откажет.
Не ссы! На крайняк сам с ним перетру, – его внутренний хихикнул и рассыпался мелкими осколками.
– Неделю стараются, а желтые уже на изготовку, – Эбнер сделал знак официанту. – Дней десять еще, вконец мозги им затрут.
– А отец твой… что говорит? – он следил за официантом. Тот ползал по полу, подбирая осколки.
Похоже, спецсредство, подброшенное захребетниками, тормозило мыслительные процессы. Пока думал, не поджать ли ноги, официант успел поставить перед ним чистый бокал.
– Отец? – Эбнер дернул подбородком, будто жал воротник. – Ему-то палюбому не дернуться. Один хрен, в заложниках.
– У ваших? – В голове бежало все быстрее, будто советские танки уже на подступах к Петербургу.
– У наших, – Эбнер скривил губы. – У ваших он ваще труп.
Кажется, немного полегчало. Он сглотнул химическую горечь, замаскированную коньячным спиртом. На его счастье, планируя вербовку, захребетники выбрали препарат кратковременного действия. А вернее, он сам. Предотвратил их коварные замыслы, сбросив со стола бокал. Тот, первый, содержавший полную дозу.
Молодец, Алеша! Справился и себя не выдал.
«Этот, внутренний, все время лезет, работать мешает», – он пожаловался мысленно, ободренный похвалой.
Он, Алеша, тоже наш сотрудник. Там, где ты сейчас находишься, трудно использовать обычные методы наблюдения. Нам приходится действовать изнутри.
«Так он что?.. Правда моя внутренняя наружка?»
Пойми, Алеша. Ты, конечно, храбрый разведчик, но, как бы сказать, неопытный. И с нем-русским у тебя проблемы.
«А у него?»
Он билингва. Мать – советская партизанка. После войны служила в эсэсовском кафе подавальщицей. Погибла при исполнении.
«А отец, – он спросил ревниво, – тоже из партизан?»
Ш-ш-ш! – Геннадий Лукич приложил невидимый палец к невидимым губам. – Нету у него папы. Он, Алеша, сирота…
Сообщение, полученное из центра, не радовало. Теперь, когда связь прервалась, он понял: дело не в языке. А в том, что у его внутреннего кристально чистая анкета. «Неужели я потерял доверие командования? Надо возвращать. Любой ценой…»
Эбнер смотрел раздумчиво, будто что-то взвешивал про себя.
– У тя рус-марки есть?
– Немного, – он покраснел.
– Тыщонку наскребешь? – Эбнер, занятый своими мыслями, не заметил его смущения. – Слыхал, чо деется… Заработать можно. На панике. Пока идиоты сбрасывают. Прокатит, двадцатник получишь. Хошь, в рус-марках. Хошь, сразу в баксах.
«Двадцатник. Двадцать тысяч… – еще вчера он бы изумился этой непомерности. Но сейчас обиделся: – Не слишком ли задешево он надеется меня купить? Сам стократ, небось, огребет». Словно взглянув не себя вражескими глазами, он окончательно осознал ничтожность суммы, которую сумел заработать честным трудом, продав (да и то не сам, а с помощью Ганса) малую толику своих обширных знаний.
