– А почему он на сов-русском? – уважая чувства верующих, он шепнул Гансу на ухо.
– Дак старинный, типа как у вас старославянский.
Круглолицая девушка в скромном белом платочке обернулась, полыхнув укоризненным взором.
– Но сегодня, – голос священника окреп, – в канун Великого праздника, мы поминаем наших братьев и сестер, томящихся в советской неволе.
Судьба уготовила им страшные испытания. Так пусть наша сугубая молитва приблизит день, когда они, обессиленные и закрепощенные по лагерям, заводам и колхозам, собьют постылые красные звезды со стен своего Кремля. Невозможно себе представить, какая радость снизойдет в сердца человеческие, когда падет, наконец, каменный занавес Урала и мужья соединятся с женами, отцы с детьми, дети с родителями. Не говоря уж о друзьях, разлученных войной. Помолимся за нашу доблестную армию-освободительницу, сильную не столько мощью вооружения, сколько несгибаемой волей своего верховного главнокомандующего, в чьи руки Провидение вложило обоюдоострый меч. И пусть некоторые маловеры, действующие по указке своих зауральских хозяев, приводят свои жалкие аргументы. Мы-то знаем, меч Провидения действует поверх всяческих расчетов. Грядет Великое землетрясение, колеблющее основание советской темницы. Чаша страданий исполнена до краев. Недалек тот день, когда не только мы, но и они, наши заблудшие братья и сестры, станут свидетелями Пасхи среди лета, о которой в прозрении радостного духа пророчествовал наш великий святой, преподобный Серафим. Но даже он, несвободный от заблуждений и предрассудков своего времени, не знал того, что твердо знаем мы, народ, сплотившийся вокруг национал-социалистической церкви. Повинуясь воле наших праведных вождей, мы говорим решительное «нет» убогому жидо-масонскому христианству с его мягкотелой сострадательной моралью. Пусть каждый из вас повторяет про себя золотые слова нашего владыки патриарха, которыми он приветствовал участников Восемнадцатого партайного съезда: наша Пасха – не так называемое воскресение Христово, а вечное обновление великого нем-русского народа. Вместо крови прежнего жидовского Спасителя мы вкушаем воды наших великих рек. Вместо плоти – тучные зерна, выращенные на бескрайних нем-русских просторах. В пресуществленном виде они знаменуют собою народную плоть и кровь. Те-ела народного прими-ите, бессмертия истинного вкуси-ите…
Желтая паства подпевала, встав с колен.
Он ощутил кровь во рту – как в детстве, когда вылизывал солоноватые ссадины. Только густую и приторно сладкую.
– Душно. И пахнет… – как мог, он задерживал дыхание.
– Сказано, народное тело. А ты чо ждал, духи?
– Да енти, енти… – за спиной раздался тягучий женский голос. – Приложиться, грят, хотим. А сами не прикладывались…
– Ща-а… прило-ожатся, – кто-то тянул в ответ ленивым баском.
Он хотел обернуться, но его локти держали мертвой хваткой.
– Ну чо, Брунхильд Иванна, – пробасили над ухом, – с которого начнем?
– С ентого давай, Фрицхен.
Ему в спину ткнули жестким пальцем. Он зажмурился, принимая неизбежное.
– Пустите его… он… не синий, – Ганс извивался в железных руках.
– Черный, што ли? – старостиха глянула ошарашенно. – И документик имеется? А ну, сынок, пошарь.
Тот, кто держал Ганса, моргал туповато:
– А ентого?
– Пусти. Куды он денется, – тетка махнула рукой.
«Сволочь, это он нарочно, чтобы его отпустили… – Липкие руки обшаривали тело, он чувствовал чужое смрадное дыхание. – А сам воспользуется, сбежит…»
– Эт-та чо такое? – тетка уставилась на его паспорт. – Дак ты чо, мериканец?
– Из Совка он, – Ганс морщился и поводил плечами.
– То-то гляжу, морда больно жидовская… Чо ж ты, сука такая, сестер-братьев наших гнобишь, в застенках их держишь, чо они тебе, болезные, сделали? – старостиха запричитала, всхлипывая.
– Дык эта, – один из ее подручных задумался. – Можа, морду ему начистить? Шобы неповадно.
– Горячий ты больно, Васятка. Охолонись, – она затянула платок потуже. – С батюшкой схожу посоветуюсь. Начистим. Ежели благословит.
Вокруг уже собиралась паства, сплачивалась, окружая их плотным кольцом. В глазах, источавших слепую ненависть, плясали свечные огоньки. «Побьют, как пить дать побьют…» – он старался не дрожать.
– Не. Не благословил. – Вернувшись, старостиха отчиталась с сожалением. – Нам, грит, политических провокациев не надобно.
– Непорядок получается, – тот, кого она назвала Васяткой, обиделся. – Ладно ентот. А синий? Пущай приложится.
– Дак я чо, против, – старостиха тоже обиделась. Фрицхен отхаркнулся и сплюнул себе в руку.
– Ну, сволочь синяя. Сам или помочь? Ганс оглядывался, как затравленный зверёк.
– Не хошь, как хошь, вольному, как грится, воля, – Фрицхен вытер руку о штаны. – Правда, Вася?
– Ага, – тот осклабился. – Тащить, што ли? Ганс рвался, но все слабее и слабее:
– Я сам… Пустите… Сам пойду…
Кольцо прихожан разомкнулось. В тишине, нарушаемой мышиным хрустом свечей, сияло тонкое, почти бесплотное лицо.
Вдруг ему померещилось, будто фюрер, лишенный признаков телесности, обратил свой взор к нему. Зов, исходящий от иконописного лика, проникал в самое сердце. Он испугался, что сейчас не выдержит, шагнет навстречу…
Ганс взялся за поручни.
– Ей ты! Заснул, што ли! Можа, эта… – Фрицхен обернулся к старостихе. – Помочь интеляхенту?
– А и впрямь, помогите, сынки. Совсем чево-то он скис.
Какой-то желтый, сунувшись сбоку, отодвинул лесенку. Обмякшего Ганса подняли. Аккуратно примерившись, ткнули лицом.
– Делов-то, – Фрицхен похлопал Ганса по плечу. – А ты, мудащок, боялся…
Он не помнил, как оказался на улице.
Нищие тянули к нему руки, провожая глухим ворчаньем. По лицу Ганса, бледному, словно закрашенному белилами, катились злые слезы.
На остриях ограды хищной стаей чернели двуглавые орлы.
– У, грёбаная! – Ганс пнул тяжелую чугунную цепь. И ни с того ни с сего рассмеялся.
«Быстро же он утешился. Плюнь в глаза – божья роса».
– А… Сам. Он, – не посмев назвать прямо, обвел собственное лицо. – Как к этому относится?
– На себе не показывай, – Ганс хихикнул. – Примета плохая. Типа, заразишься.
– Сам заразишься. Не я. Ты его целовал.
– Щас! – обернувшись к собору, Ганс выставил средний палец. – Я в него плюнул. В глаз попал, ага.
Парни в коричневых куртках и низко надвинутых шлемах пялились на тумбу. Проходя мимо, он зацепился взглядом: «Секрет мужских побед!» Мощный торс, увенчанный маленькой головкой, рекламировал средство от пота. Рекламный мужик глядел сурово, будто спасал человечество от всяческой дурной вони.
