Их обогнала группа школьников – мальчики и девочки лет двенадцати в одинаковых красных курточках. Дети двигались по мосту сомкнутым строем, печатая шаг. Их сопровождал вожатый с тяжелым, будто оплывшим лицом.
– Гляди, полицаев-то нагнали, – Ганс смотрел вперед.
Вдоль кромки Марсова поля, растянувшись цепью, замерли черные фигуры «пятерочников».
«Целый отряд прислали, сволочи! Этот, – он покосился на мужика, который торчал у перехода, делал вид, что хочет перейти на другую сторону. – Прыгнет. Собьет меня с ног… Предатель, прихвостень, – напоследок, прежде чем дюжие пятерочники схватят и поволокут его в застенки гестапо, хотелось глянуть в Гансовы бесстыжие глаза. – Пусть знает, что я его раскусил».
На портике колоннады, точно шаровая молния, вращалась огромная свастика. Разбрасывала электрические снопы. Другая, поменьше, сеяла искры на въезде в главную аллею, куда сворачивали длинные черные машины с высокими выпуклыми крышами – словно внутри не сидят, а стоят во весь рост.
– Праздник у них, – Ганс объяснил. – Типа прием. Будто подтверждая слова Ганса, мужик, которого он принял за фашистского спецназовца, кинулся к крайнему полицаю, размахивая какой-то белой бумажкой. Получив разрешение, примкнул к группе приветствия, встав в строй.
«Ну, ошибся, с кем не бывает…»
Подъезжающих приветствовала группа людей.
– Их что, насильно сюда согнали? – он посочувствовал несчастным, исполняющим роли статистов.
– Этих-то? – Ганс усмехнулся. – Сами записываются. В районной управе.
За узким черным каналом ежились голые деревья, словно люди на краю расстрельного рва. Он шел, поглядывая по сторонам. Город, захваченный оккупантами, подсовывал ему то рекламную тумбу: «Лучшее средство от пота», то заголовок местной газеты: «Мир слушает Россию».
«Слушают их, как же, размечтались…» По другую сторону улицы двигался детский отряд. Тот самый, что обогнал их на мосту.
– Куда это они?
– Вон, – Ганс указал пальцем. – Блумы возлагать.
На фасаде углового здания висела памятная доска. Из железной скобы, вбитой в стену, торчали красные гвоздики – слежалыми головками вниз. Двое нациков в куртках и черных шлемах топтались рядом. Проходя мимо, он замедлил шаги.
В этом доме жил академик права, доктор философских наук
Адольф Отто Эйхман
(1906–1962).
Пал от лап жидов.
Шлемовидные зиганули, отдавая честь герою новой России. Какая-то желтая, идущая мимо, отшатнулась и быстрым привычным движением надвинула на лоб капюшон. Нацики проводили ее довольным улюлюканьем.
– Вы… тоже возлагали? – он спросил тихо, но эти все равно услышали. Тот, что пониже, оскалился. Блеснула золотая фикса. Он поспешил отвести взгляд.
– Не. У нас музей его. В шуле.
– А шул твой где был, в центре? Он не понял, почему Ганс, изменившись вдруг в лице, рванул вперед.
– Да что я такого-то… – он бежал следом.
– Шул – нельзя. Надо говорить: шуле.
– Ладно, – он кивнул, хотя все равно не понял. – А почему от рук евреев?
– Выкрали его. Спецслужбы ихние. – Ганс отвечал на бегу. – В Израиловке замочили.
– Так они что, у вас орудуют? А гестапо? Вроде бы всесильная организация.
– Можа, када и была. Щас – нет. Ваще мышей не ловят. В смысле ловят. Типа нас.
– Нас? С тобой?
– Ты-то тут при чем?
Впереди, за Литейным проспектом, поднимались знакомые с детства купола. Он снова пожалел, что уедет, так и не увидев их главного праздника, в котором таится сокровенный смысл темной захребетной жизни. Ее инь яо. Говоря по-нашему: квинтэссенция, суть.
– Может, зайдем?
– Тебе-то на хрена? – Ганс удивился.
– Сестра у меня… – он замялся, подбирая подходящее объяснение. – В общем, богом увлекается.
– Дак бог-то тут при чем? «Все у него ни при чем, – не то обиделся, не то разозлился. – И я, и бог».
Вдоль дорожки, ведущей к массивной церковной двери, растянулись нищие. Культяпые мужики – кто без руки, кто без ноги – глядели молча и хмуро. Бабки в драных шубах качали квелых младенцев, тянули душу жалостливыми голосами.
Он приготовился к величественному зрелищу. Конечно, не Volkshalle, но тоже, наверное, красиво…
Но внутри оказалась церковь как церковь: иконы, свечи, душный полумрак.
– Вам чо тут, сынки? – тетка неопределенного возраста преградила им дорогу.
– Нам бы, тёенька, к нему приложиться. Приложимся типа и уйдем, – Ганс ответил елейным голосом.
– А вы, голуби мои, оба-два, часом не додики? – тетка дернула углы платка, затягивая узел потуже.
– Да чо вы такое говорите! – Ганс покачал головой укоризненно. – Студенты мы, универсанты.
– Универ… чо? – она оглядела их с подозрением.
– Я из Со… – он хотел объяснить, но Ганс пнул его ногой.
– В государственном университете учимся.
– В госуда-арственном? Тада другое дело… – тетка расслабила узел и, видно, потеряв к ним всяческий интерес, направилась по своим делам.
Хор, вьющийся под потолком, запел тише, уступая высокому невнятному голосу:
– Еще молимся о богохранимой России, властех и воинстве ея…
Молодой желтый славянского типа подпевал суровым баском:
– Фюрер, ты наш великий вождь, имя твое наводит трепет на врагов…
Еще надеясь, что ослышался, он навострил уши.
– …Да приидет царствие твое, и да будет воля твоя на земле нашей и не нашей, аминь, – широко перекрестившись, желтый сломался в поясе.
– Впечатляет? – Ганс спросил шепотом. – Туда гляди.
Тонкая струйка верующих, несущих трепетные огоньки, тянулась к большой иконе. По бокам ее увивали вышитые крестиком полотенца. Почти вплотную к ней стояла двухсторонняя лесенка, похожая на детскую горку. Желтые всходили по очереди и, подтопив свечки с обратного конца, прилепляли к широкому блюду. Перекрестившись напоследок, сходили вниз.
– Святой ваш? Местный?
– Ага. Типа. Не узнаёшь? Он всмотрелся. Из простенка, озаренное свечами, как народной любовью, выступило знакомое лицо.
– Ну чо, прикладываться бушь?
– Я?!
– Ну не я же, – Ганс хихикнул.
– Погоди, погоди. А в мечетях как? Я… где-то читал, у мусульман вроде бы нельзя.
– У мусульман нельзя. А у желтых можно, – Ганс подтолкнул его в спину. – Поближе, вопщем, давай. Щас начнут.
– Возлюбленные отцы, братья и сестры! – голос священника звучал вкрадчиво, но внятно. – Слава фюреру, миновали те страшные времена, когда наша мать-церковь корчилась под гнетом большевистских гонений. Никакие бездуховные атеисты и кощунники, враги тысячелетнего православия, больше не смеют препятствовать нашим религиозным праздникам, собирающим сотни тысяч истинно верующих по всей стране. В очередной раз мы убедимся в этом послезавтра, под сенью сего праздничного храма. В День Весеннего Равноденствия – святой для нас день, когда вместе с силами родной природы, на время впавшей в зимнюю спячку, воспрянет и начнет возрождаться наш героический нем-русский Дух…
