– Он меня не узнал.
– Это странно. Конечно, время меняет человека, но что-то все равно остается. Жесты, мимика.
Кажется, не сказал ничего смешного, но старик усмехнулся:
– Где ты видал, чтобы покойники жестикулировали?
– Говорите яснее. Он погиб?
– Да куда уж яснее… Ваши наступление предприняли. Последнее. Речка. Название забыл… – Старик рассказывал о пехоте, беззащитной перед огнем артиллерии (он понял: немцы стреляли с высокого берега). – Я стоял, смотрел. Если бы в бинокль… А так – черные точки. Вашим маскхалаты не полагались.
– Вы-то откуда знаете?
– Разведка донесла. Ни продуктов, ни фуража. И с патронами – швах. По две обоймы на брата. Бегут и падают… Много солдатиков нагнали. Дней на десять хватило.
– А потом? – он спросил через силу, удивляясь цинизму старика: «Солдатики. Они что, оловянные? Наши солдаты – живые люди».
Старик развел руками:
– Пока мороз – ничего. А весной вызвали меня. Приказали собрать похоронную команду. Немцы эпидемий боялись. У нас-то наверху лед. А на другом берегу солнце жарит. Ну, перебрались на ту сторону, глядим, всё потекло. Растаскивать начали. Да где там! Один на другом. Где упал, там и вмерз. Нижние в гимнастерках лежат. А верхние… Кто в шинелях, кто в тулупах. (Он кивнул: тулуп – зимняя форма. Мать говорила, его отец в тулупе ушел.) Ни траншей у них, ни ячеек. Кого ранило, обратно переползать пытались. А как переползешь? Покойники слоями лежат, земли под ними не видно… Вернулся, доложил. Дескать, у нас и техники такой нету, чтобы рвы копать. И с рабочей силой не шибко. Весна. Пахать-сеять надо. Все силы на полях. Сперва бумажками отделывались, сами, мол, справляйтесь. А потом прислали. Хиви – целый отряд. Нижние, кого летом убило… Эх, – старик махнул рукой. – А этот, в тулупе, – зимний. Он сверху лежал. Гляжу, вроде бы похож. Он. Гешка. Дошел-таки до наших… Двоих подозвал, этого, говорю, не зарывайте. А сам думаю, может, и не он. Мертвые все похожи. Надо смертник его найти, ладанку. Когда война началась, эбонитовые делали, – старик указал пальцем на телефонный аппарат. – Это уж потом из дерева. Только мало кто надевал. Примета считалась плохая. Наденешь смертник – убьют…
– Не отвлекайтесь. Ближе к делу.
– Да куда уж ближе… Под тулуп к нему сунулся, а там все слиплось… Если б хоть в живот, а его в грудь. Вот у немцев – у тех строго. Жетон. Хоронишь, все про него известно. А эти – большинство безымянных. Особенно рядовой состав. Один бог фамилии их знает…
– Бог? Почему – бог? – он спросил хрипло, понимая, что этого не может быть: отец погиб на Урале. Но будет. Сейчас, когда старик назовет имя и фамилию.
Старик, однако, молчал.
Тут, разрывая мертвую тишину, ожил и закричал телефон: Ды-ынь, ды-ынь, ды-ынь, – и снова, и опять. Точно не просит, а требует: ды-ынь, ды-ынь… ды-ынь…
Старик сидел, будто его не касается.
«Надо встать, поднять трубку», – но не было сил: коснуться эбонитовой руки бога, который знает все имена и все фамилии. Потому и звонит…
«Да! Говорите! – за стеной кричало злым Любиным голосом. – Ишо раз звякнешь, руки пообрываю!»
– Так нашли вы его смертник? – Он отрешился от злого голоса. Вернулся в колею допроса.
– Нашел. Да толку-то. Говорю же, из дерева, – старик поднялся, кряхтя. – В карман к нему сунулся. На всякий случай. Вдруг, думаю, документы. А там письмо. Карандашом, химическим, – старик доковылял до стола и выдвинул нижний ящик. Достал железную коробку. Развернул солдатский треугольник дрожащими пальцами. – На, читай.
Он взял осторожно, словно письмо, сохранившееся чудом, в его руках рассыпется в прах.
Добрый день, дорогая жена, посылаю тебе свое нижайшее почтение и желаю всего хорошего. Еще посылаю нижайшее почтение нашим дорогим детям. О себе сообщаю, что живу ничего, чувствую себя здоровым. Тут с товарищами держим оборону, тяжело, неохота потерять жизнь или остаться калекой, да иначе, видно, не получится. Как здоровье у вас, как живется? Сколько дают хлеба, хватает ли дров? Ничего, все надо пережить, на то и война. Если голодно, продай что-нибудь из моих вещей, вернусь, наживем. Девочкам передай, пусть учатся, школу заканчивают. На будущий год в институт. Я недоучился, теперь жалею. Стал бы командиром, у них зарплата побольше. Наши многие погибли. Местность тут сырая, паршивая. Пропиши, как назвала сына, а то во сне его вижу, хочу позвать, да никак. Противника бьем, а он нас. Зима здесь плохая, негодная. Не то что у нас в Сибири. Сыро и одежда мокрая. После снега подмораживает, тогда и одежда замерзает. Если снять тулуп и поставить, будет стоять заместо бойца. Только я не снимаю. Без него холодно. Поцелуй от меня детей на случай, если не свидимся…
Дальше расплылось.
Мать – интеллигентная женщина, библиотечный работник. Разве могла она выйти замуж за этого, деревенского, который пишет про всякую ерунду? Деньги, дрова, одежда. Настоящий отец писал бы другие письма. Как в музее, куда их водили всем классом. Фронтовые треугольники хранились под стеклом. Враг будет разбит, победа будет за нами, еще разовьется над Рейхстагом наше красное знамя. Неизвестный отец написал своему сыну. Но экскурсовод сказала: прочтите и запомните. Это не просто письмо. Завещание. Всем советским сыновьям.
– Гешка… Он одинокий был. А у этого дети, – старик смотрел внимательно, будто ждал от него чего-то. – После войны отправить хотел. Знать бы адрес, отправил… Сыну его. На память… – Так ничего и не дождавшись, старик вздохнул: – Песня у вас. Хорошая. Я, когда слушаю, обоих их вспоминаю. И Гешку, и этого… безымянного… Летят, летят… и превраща… – старик замолк на полуслове, уронив голову на грудь.
Он встал и вышел вон.
Сестра сидела перед пустым телевизором.
– Остановили чо-то. Прикинь, на самом интересном. Когда этот, ну, с рукой-то… А другой: шампанского, грит, хочу…
– В нашей абендпрограмме произошли неожиданные изменения. Срочные нахрихтен, – на экране явилась тетка восточного типа: широкие скулы, складки кожи на веках. Искры в тусклых глазах придавали ее облику налет сумрачного фанатизма – будто она ведет родословную не от мирных декхан бывшего советского Востока, а от басмачей, объявивших джихад доблестной Красной армии.
Поелозив в кресле, ведущая уселась поудобнее:
– Спецвыпуск для женщин. Уникальные кадры: наш любимый мущина открывает тракторный завод… – Молодой и энергичный фюрер, но на сей раз не в строгом костюме с галстуком, а в темно-синем джемпере с треугольным вырезом, щелкал огромными железными ножницами, будто примеривался, как бы половчее перерезать красную ленточку. Рядом топтался толстомордый мужик с инструментом поменьше, видно, местная партайная шишка. – И прошу заметить, чисто мирная продукция, не то што всякие танки, – ведущая поморщилась, – которыми эсесер надеется нас уделать, поглядим ищо, кто кого, хорошо смеется тот, кто смеется последний, близок день, когда последние станут первыми, тем более Россия, победившая проклятый коммунизм, наша великая и могучая держава, не была и никогда не будет последней, – ведущая тараторила звонко-механическим голосом, точно игровой автомат: плевалась словами, как монетами, в то время как на экране сгибалась в поясном поклоне девушка в русском сарафане и кокошнике, расшитом бисерными свастиками, принимая из рук фюрера сперва кусочек ленточки, а потом ножницы.
