«Не-ет. Тут не переспоришь… Только выжигать. Из мозгов, каленым железом!»
Он думал про евреев. Те, кого фашисты гнали на смерть, пытались спасти своих детей. Выталкивали на обочины, полагаясь на милосердие остальных советских народов. Он шел, покачивая свертком. Будь у Юльгизы выбор, наверняка отправила бы в СССР. Хотя бы младшего. Чтобы вырос нормальным человеком. А не захребетником с кривыми мозгами.
«Отец привез мальчишку на лафете, погибла мать, сын не простился с ней…» – пользуясь тем, что в толпе, плывущей к метро, его никто не слышит, бормотал пришедший на ум стишок. Теперь белый сверток казался легким. Будто и вправду спас желтого мальца от неминуемой смерти.
II
Бездыханное тело, лежащее у колеса маршрутки… пристальные глаза вежливого пассажира… визгливый голос автобусной хамки, обозвавшей его террористом, – все, что он увидел и пережил сегодня утром, мелькало кадрами диафильма, бессвязными картинками безумной российской жизни, словно он и вправду оказался в какой-то подземельной стране, населенной маленькими людьми ростом не более как с пол-аршина. Вот только где сказочный министр, который укажет дорогу обратно, – эта мысль не покидала, пока он шел от метро до дома, поднимался по лестнице…
У дверей в квартиру их ждал бригадир.
– На протечку глянуть. Можа, высохла. Завтра и начать.
– То нету их, то являются. В выхи. Нате вам, – зажав мешок с гречей между сапогами, сестра шарила в сумке. – В зонтаг с ими вошкайся.
– Звоню, звоню, – бригадир переминался смущенно. – Папаша ваш не открывает. Чо-то бледный вчерась…
– Бледный, румяный… Тебе какое дело! – она открыла дверь и позвала. – Эй, как ты там?
Из кабинета донесся голос, тихий, едва слышный.
«Жив», – он снял ботинки и поставил на коврик.
Бригадир тоже разулся, стянул высокие сапоги. Стоя на голом полу, шевелил пальцами. От носков ужасно воняло.
«Ну вот, – он подумал, – сейчас разорется. – Но сестра, не сказав ни слова, направилась в кухню. Бригадир – босиком за ней. – Сами пусть разбираются», – решив не вмешиваться в чужие дела, отправился в комнату.
Но и там, казалось, несло: «И вправду, что ли, не моются?.. – размышляя над этим вопросом, он запихнул увесистый пакет с ватным пальто в чемодан. – А если и так, желтые не виноваты. Гигиене учить надо. С самого детства».
Люба, его советская сестра, всегда говорила: главное школа. Хорошие учителя всех учат одинаково. Доброте. Справедливости. Надежды на будущее она связывала с детьми из простых семей. Если дети вырастут образованными, жизнь изменится к лучшему.
В окне напротив торчал какой-то мужик. Делал вид, что поливает цветы. «Вконец их агенты обнаглели. За дурака меня держат. Будто я не знаю – у черных домработницы поливают», – раздраженно задернув занавеску, он вышел в коридор.
Бригадир натягивал вонючие сапоги:
– На матерьялы-то. С утра бы, ага, – распрямился и топнул ногой.
Сестра полезла в карман.
– В сумке, кажись, оставила. – Снова она отправилась в кухню.
– Эй! Ему показалось, что ослышался.
– Это вы – мне? – он смотрел на конверт. Мятый, побывавший в кармане ватника.
– Парнишка. Морда разбитая… – бригадир почесал правую скулу. – Передай, грит…
«У Ганса ссадина на левой. Другой на моем месте не обратил бы внимания. А я вот всё примечаю».
Ты молодец, Алеша, у тебя очень зоркие глаза, – в наступившей тишине он расслышал слова одобрения, донесшиеся с далекой Родины.
«Это вы меня научили», – мысленно он поблагодарил своего пестуна.
Выходит, Ганс его ждал. Но не дождался. «Деловой! Некогда ему…»
– И гляди мне! Чеки штобы принес! – сестра вернулась, сунула бригадиру хрусткую бумажку. – А то знаю вас, хануриков. Пропьешь ить половину.
– Та ни боже мой! – повеселевший бригадир снял ушанку, заложил деньги за подкладку и поклонился. – Покорно благодарим.
– Шнелле, шнелле давай, – сестра замахала руками. – Не отсвечивай!
Бригадир пятился, огромный и неуклюжий – как Герасим из «Муму».
– Кошелек. Не иначе, скоммуниздили. Пока я с этой-то лаялась… У тя взяла. Найду – отдам.
– А… если не найдешь? Его вопрос Люба поняла по-своему:
– Не найду – и хрен с ним! Пусь подавятся. Кошелек жалко. Стошку за него выложила. Думала, лет на десять хватит… Ну чо, руку-то бушь смотреть?
– Какую… руку? – он вспомнил пальцы бригадира: грязные, с обломанными ногтями.
– Брильянтовую. Ох и люблю я ваше кино! Люди все хорошие, добрые. Не то што наши.
– А во сколько? «Пока она смотрит, как раз зайду к старику».
– Да уж должны. Написано – в фюн… В конверте оказались билеты. Из Петербурга в их Москву – 18.03.84, отправление 23–50, вагон 7, место 12. Другой на специальном бланке Международная компания «Беркут – сверхскоростные магистрали», из Москвы в нашу Москву. Отправление 19.03.84. Вагон 4, место 8.
«Обидно, – вложил билеты в конверт и спрятал в тумбочку. – Праздник их главный пропущу».
Но дело, в конце концов, не в празднике. Обида таилась глубже.
Он лег и закрыл глаза.
Ему представилась улица. Будто он стоит на пешеходном переходе. «Не улица, лучше – переулок». Пусто, вокруг ни души. Медленно опускается стекло. Но лица не видно. Только черная кожаная перчатка (Геннадий Лукич предупреждал: голую руку опознать легко, даже рассказал случай, когда резидент растерялся, узнав руку своего куратора), вспыхивает зеленый свет, водитель трогает с места (если все предусмотреть, передача займет считаные секунды, никакие агенты не заметят), он идет по зебре, пряча в карман записку с заданием Родины…
А вместо всего этого – бригадир в ватнике, заляпанном застарелой краской.
Не расстраивайся, Алеша. Одно дело делаем. У нас у всех общее задание. Но советую поторопиться. Фильм уже начался.
Он кивнул родному голосу. Шеф прав. Из комнаты сестры действительно доносилась знакомая песня: Та м живут несчастные люди-дикари, на лицо ужасные, добрые внутри…
Старик сидел в кресле.
– Вы рассказывали про своего друга, – он начал осторожно, ожидая, что подследственный откажется от прежних показаний, начнет отпираться: не было никакого друга. – Ваш друг бежал. А дальше? Что с ним стало?
– Откуда мне знать? – старик натянул на голову ватный колпак, будто у него мерзла голова.
– То есть больше вы с ним не встречались?
– Может, и встречались.
– Иными словами, вы не уверены, что узнали его. А он – вас?
Помолчав, будто к чему-то прислушиваясь, старик покачал головой.
