Вместо энергичного и собранного человека, производившего весьма достойное впечатление, программа «Время» демонстрировала фотографии, на которых фюрер хмурится, кривит рот или выпячивает губы. Застывшие гримасы разительно меняли лицо. Выступая по советскому телевидению, российский вождь выглядел зловещим карликом или гномом. Казалось, он только и ждет, чтобы сотворить какую-нибудь очередную пакость. Или, в лучшем случае, наврать. Отталкивающему впечатлению немало способствовал и грубый нем-русский язык. Половину фраз приходилось запикивать. К тому же переводчик гнусавил так, будто нос ему зажали плотной бельевой прищепкой…
Для советских телезрителей главаря нем-русской хунты переводят. Только теперь он обратил внимание на нечто странное. Совершенно необъяснимое.
Обращаясь к своим подданным, фюрер говорит на чистом сов-русском языке. И, надо признать, владеет им в совершенстве.
«Интересно, она-то понимает?..» – он скосил глаза на сестру.
Люба сидела, замерев на краешке стула, молитвенно сложив руки, словно чистая речь, льющаяся с экрана, возносила ее над тяготами постылой жизни, в которой надо делать ремонт, готовить, стирать, устранять протечки, лаяться то с рабочими, то с верхней бабкой. Присматриваясь искоса, он дивился движениям ее лица: словно бабочка мелькала тихая улыбка – в глазах и в уголках рта.
– Как в кирхе. Ничо не понимаю, а – хорошо…
Он кивнул, изумившись детской простоте и ясности, с какими она, найдя простые, но правильные слова, выразила свои немудрящие чувства. «Ну почему, почему у нас не так?» – и усмехнулся, зная ответ.
Генсеки послевоенного времени страдали дефектами речи. Молотов пришепетывал. Лигачев заглатывал согласные. Густобровый выходец из Приморья слегка присвистывал. Москвичи и ленинградцы передразнивали, особенно в последние годы, когда к провинциальному говору добавилась физическая немощь и отвратительная манера целоваться взасос. Он вдруг представил себя на месте интеллигентного фюрера, удушаемого в старческих объятиях: «Вот стыдоба-то…» – слава богу, российский лидер не приезжает с официальными визитами.
– Внутрисемейные проблемы стократ обостряются, когда братья и сестры, желая унизить друг друга, принимают необдуманные, а порой и фатальные решения. Такие решения приводят к обратному результату…
«И падежи не путает, да, вот это класс! Наверняка у нас работал, под прикрытием…»
– Однако мне бы не хотелось, чтобы в моих взвешенных рассуждениях наши советские партнеры услышали пораженческие интонации. Мы, народ России, умеем сражаться до последнего, и, – стальные глаза сосредоточились, – если надо, умирать за победу. Таковы давние тевтонские традиции, которые граждане свободной России привыкли чтить. Что бы там ни выдумывали отдельные отщепенцы, представители так называемой интеллигенции…
– Война, што ли, будет? – сестра спросила звенящим шепотом.
– Ну какая война! Он же в переносном смысле.
– А папаша грил, када про братьев и сестер – всё. Пиши пропало, – она всхлипывала и терла глаза.
Он хотел возразить, успокоить, однако бурные аплодисменты, а главное лица сидящих в студии, заставили усомниться. Мужчины хмурились и играли желваками. В руках женщин мелькали белые кружевные платочки, будто, собираясь на передачу, они заранее приготовили реквизит, чтобы махать вслед мужьям и сыновьям, уходящим на восточный фронт.
– Чо, упыря слушаете?
– Да тихо ты! – сестра шикнула на Ральфа, который хихикал, возникнув в дверях. – Сам упырь!
– Напомню, – фюрер возложил ладони на кафедру, украшенную гербом России: двуглавый орел сжимал земной шар, покрытый решеткой меридианов и параллелей. Из-под когтей каплями раскаленной лавы сочилась кровь. – Последнее время, – что-то блеснуло цветом оружейной стали, – участились случаи откровенных провокаций на уральской границе. Россия – мирная страна, но терпение ее граждан не безгранично, о чем я не устаю предупреждать наших зауральских партнеров и коллег. Безответственная позиция советского руководства ставит под удар наши общие, не побоюсь этого слова, амбициозные проекты. Что со временем может привести к их полному или частичному свертыванию. В частности, я имею в виду сверхскоростное железнодорожное сообщение. Между двумя нашими столицами. Кто от этого пострадает? Простые граждане. Придется им тратиться на дорогие авиационные билеты. Но я, вопреки всему, что мы в последнее время наблюдаем, верю в силу разума, – серая радужка подернулась прозрачной поволокой. – В надежде, что зауральские партнеры не допустят неоправданных военных действий, скажу по-нашему, по-российски: нахер нам этот геморрой!
Грянули бурные аплодисменты. Камера выхватывала улыбчивые лица: гости студии ерзали, толкались локтями. Женщины, успев спрятать кружевные платочки, поглядывали на мужчин.
– Ну чо, а? – сестра грозила пальцем, кокетливое настроение, воцарившееся в студии, волшебным образом передалось и ей. – Врезали вам по яйцам! Сами виноваты. А нехер войной нас пужать, мы, эта… ага… не пужливые.
Он пожал плечами. Ни ее невоздержанный язык, ни легкомысленное поведение людей, собравшихся в студии, не смазали общего впечатления, которое произвела на него эта речь. В особенности ее эффектная концовка.
«Молодец! – мысленно он похвалил фюрера, чья откровенная грубость давала сто очков вперед унылому бормотанию кремлевских старцев: – Зовут к победам. А сами – кашу манную жуют, да всё никак не проглотят…»
– Вы слушали ежемесячное обращение к фольку, в котором наш великий и могучий фюрер призвал советское руководство к миру, а то ваще оборзели. Нет бы заткнуться в тряпочку. Гадят нам на каждом углу. Неймется им, фашистам проклятым! Сидели бы за своим Уралом… Да чо с ними вошкаться! Хунта и есть хунта. А у нас гросе премьера. Новое кинцо. Историческое. Про этого, как его, Распутина. Народ, не знающий своей истории, не имеет будущего. Как – кто сказал?! Фюрер. Так што рожи не воротим. Сидим, мля, и смотрим. А кто не поймет, я туточки, с вами. Потом типа объясню, – прежде чем исчезнуть в волнах торжественно-бравурной музыки, знакомый ведущий замер в горделивой позе античного героя.
– Новое? Ты же говорила, про Распутина недавно показывали. Ну, царь еще толстый…
– Какой ищо царь! Ничо я не говорила, – счастливая и помолодевшая сестра, даже щеки раскраснелись, кинулась обнимать сына, но Ралька увернулся, дрыгнув ногой:
– Ты чо ваще! Упыря свово тискай!
Но она не растерялась. Обняла и крепко расцеловала брата, обдав кисловатым запахом изо рта.
В эту ночь он долго не мог заснуть. Ворочался, жалея фюрера, которому не повезло с народом. «Хотя еще неизвестно, кого жалче, его или нас…» – советский народ, вынужденный прозябать под руководством расслабленных старцев, неспособных к великим свершениям.
Сестра тоже не спала, бродила по квартире. Засыпая, он слушал скрипучий пол.
Шестая
I
Припозднившись к завтраку, он не застал начала семейного скандала. – Уж ты бы да-а-а! Бока-то лучше отлеживать! Мать съездит, мать купит, мать-то у тя кобыла!
