Ганс счищал с рукавов снег. Остатки снежного крошева забились в черные складки.
– А говорил, каждый день приходишь, – он-то думал, начнет оправдываться, ссылаться на срочные дела.
Но Ганс, зайдя за ближний стеллаж, буркнул:
– Занят был. – И отвернулся. Он заметил ссадину на левой скуле.
– Ах, за-анят, – протянул обиженно. – А я, между прочим, тоже не скучал. С парнем тут с одним познакомился, – в надежде, что Ганс заинтересуется, спросит.
Но Ганс его не слушал, косился на дверь.
На колючем придверном коврике топтался бритоголовый в кожаной коричневой куртке. Оглядев книжные полки, нацик попятился. Видно, сообразил, что забрел не туда.
– Прикинь, на телевидение пригласили.
– Кого?! – Ганс глянул с ужасом.
– Его, – он указал на спинку кресла, скрывавшую Вернера.
– Тьфу! – Ганс плюнул. – А я… Всё, думаю. Приплыли.
На подлокотнике темной расслабленной тенью лежала согнутая в локте рука.
– Пошли, познакомлю, – он направился в угол.
Но там, где только что сидел Вернер, зияло пустое кресло. «Вот гусь. Даже не попрощался. Придет, никуда не денется…»
Однако Вернер так и не появился. В тот день, если не считать еще одного случая, впрочем, весьма сомнительного, они виделись в последний раз.
Ганс сел и вытянул ноги, всем своим видом показывая, будто и вправду забегался, устал.
«Ишь как отделали», – он смотрел на ссадину: судя по красному ободку и припухлости, совсем свежая.
– Что, вмазали тебе? – спросил, чтобы сбить с Ганса спесь.
Но Ганс молчал.
Если драка неизбежна, бей первым. Этому правилу барачной жизни их, малолеток, учил Пашка-комиссар. Он вспомнил Пашкину злую усмешку, усмехнется и – хрясь!
– На митингах, небось, подрабатываешь? – спросил с усмешкой.
– Што? – Ганс растерялся.
– Ну, сколько тебе заплатили? Колись, – и, не давая противнику опомниться, рассказал про девицу с пустой синей корочкой.
– Вранье это, – Ганс скривился, будто судорогой свело рот.
– А Вернер говорит, правда, – он оглядел пустое кресло и понял свою задачу: сличить показания. Провести очную ставку.
Подследственный рассказывал путано. Какое-то движение. Ганс сказал: «Синяя тряпка. Ихние лозунги на черном, наши – на синем». Тайный девиз, по которому сторонники движения узнавали друг друга, – азохенвей! В переводе с еврейского: кошмар! Или: ой-ой-ой! Активистов ловили, таскали в гестапо. Некоторых даже сажали. Обычно дней на десять.
– Дней? – он переспросил недоверчиво. Но, как выяснилось, дело не в днях. Во-первых, в камере били, а главное, выгоняли. Если студент – из института. Кто работает – с работы. Потом в приличное место не устроиться, только на завод. Или уборщиком. Пять лет назад, когда движение синетряпочников пошло на спад, власти организовали свое, подконтрольное. За деньги.
– Погоди-погоди… – теперь, когда показания в общих чертах совпали, настал черед подробностей: – Арестовывали, это я понимаю. Но свое-то зачем?
– Типа, свобода. А то эти, придурки европейские, бухтели…
Он кивнул: «новые немцы», отказавшиеся от Рильке, – вот кто имеется в виду.
– А! – Ганс махнул рукой презрительно. – Им мозги засрать – как два пальца. Чо хошь гони, сожрут. Я ить, – придвинулся поближе, – как тада рассуждал. Рано или поздно, не знаю, война не война, вопщем, попрут их отсюдова.
– Кого?
– Да наших, черных. Вон у вас. Военка, космос. А эти? Ни во што не вкладываются. Одно на уме – пилить.
Он не понял, при чем тут заготовка леса. «Линию обороны строят? Вдоль Хребта? Но почему из дерева? Дерево же гниет…»
Но, к счастью, понял главное: болтовня про объединение двух стран – дымовая завеса, которую захребетники напускают специально, чтобы под ее покровом вероломно напасть на СССР. То, что захребетники вот-вот перейдут уральскую границу, заставляло его сердце биться быстрее. Ему нравился новый виток разговора, похожий на встречу советского разведчика с высокопоставленным нацистским чиновником, которого удалось завербовать.
– Ты, – он закинул ногу на ногу, – допускаешь возможность войны?
– Ну, не то штобы… Типа блицкриг. Ваши границу перейдут, этим-то ничо не останется, – Ганс сморщился брезгливо. – В Европу ломанутся. А чо? У них приготовлено. И жилье. И киндеры ихние там… Не, сперва, конешно, подергаются, желтых на фронт погонят, фолькштурм типа… – высокопоставленный нацист замолчал.
«Наши? Перейдут границу? – сперва он удивился, но потом сообразил: Ганс опасается говорить прямо, наводит тень на плетень. – Жалеет, что пошел на откровенность?»
Оказалось: нет.
– Потом гляжу, совместные проекты. Типа мир-дружба. Всё, думаю. Навечно окопались. Валить, короче, решил. Черный пасс получу – и тю-тю!
– А теперь?
– Не знаю…. Свалю – им все останется. И город, и страна… Не, я понимаю, путь долгий.
– В тысячу ли? – он вспомнил свою любимую китайскую пословицу.
Самое удивительное, Ганс его понял.
– Ага. И конференция. Маленький, а все-таки шаг…
– Какая, наша?
– Наша-то при чем? Дак он чо, не передал?
– Кто?
– Старик. Родич твой… Я ж его просил.
– Так ты… на квартиру приходил?
– Ну да… Сказал, буду ждать. В книжном. Послезавтра, в два. Ты же пришел, – Ганс смотрел укоризненно. – Значит, передал.
– Да какой он родич! Так, седьмая вода на киселе. Ну, – спросил небрежно. – И что он тебе наговорил?
– Дак он чо, не рассказал?
– Так, в общих чертах, – ответил уклончиво. – Сказал, поговорили.
– Поговорили! – Ганс фыркнул. – Прикинь, чо оказалось-то. Даже не рядовой. Руководитель Локотьской республики.
– Кто?
– Кто-кто! Старик. Не главный, но все-таки. Из ихнего Самоуправления. Самого Воскобойника помнит, – Ганс сиял как начищенный медный грош.
Между тем у него отливала кровь от сердца, пульсировала толчками, будто вскрыли яремную жилу.
«Пятно на биографии… Не-ет, это не пятно. Руководитель Локотьской республики… Это – руки. По локоть в крови…»
Полицаев вешали на площади. Все от мала до велика ходили смотреть. Мать еще долго вспоминала: жалкие, и не подумаешь, что звери. А потом идешь – языки у них синие. Будто не расстреливали мирных жителей, а карандашом писали. Виселиц он не застал, но все равно боялся химических карандашей: карандаш, который надо слюнявить, оружие предателей.
Вдруг точно остановили кровь. Пережали резиновым жгутом.
