В углу, за стеллажами, сидела аккуратная старушка. Он не намеревался туда заглядывать, но пришлось обойти высокую картонку. Судя по надписи: «Пасть порву за роман Алоисии Сивокобыленко!» – реклама какой-то книжной новинки.
Прижав к груди раскрытую книгу, старушка съежилась на табурете. Морщинистые пальцы загораживали лошадь и телегу, словно с грехом пополам добравшись до почтовой станции, ямщик въехал на постоялый двор.
– Простите, пожалуйста! Да вы читайте, читайте…
– Я куплю. Да-да, может быть, наверное… – выцветшие глаза сочились испуганной надеждой.
Он почувствовал себя виноватым: напугал старого человека.
– Как по-вашему, это хорошая книга?
– Очень, – она улыбнулась. Из-под морщин проступили нежные девичьи черты. – Я ведь этих, нынешних, ну никак не понимаю, а тут… Читаю и радуюсь: и Пушкин, и Толстой, и Антон Павлович – родные мои, все, все… Я ведь в блокаду их сожгла. Нет-нет, вы не подумайте, не для себя. Дети замерзали, соседкины. А теперь, вы не поверите! Будто воскресли.
Он не понял, кого она имеет в виду: соседских детей или русских классиков.
– Но их же… можно купить. На Васильевском. Магазин «Окоп».
– С моей-то пенсией! – она засмущалась. – А тут, спасибо им, разрешают.
– Ну… – он наморщил лоб, – а в библиотеке?
– Да ты, мил человек, сам-то откуда будешь? – старушка смотрела с детским изумлением.
– Алексей Руско, – он слегка поклонился. – Из Советского Союза.
– Оно и видно, – она поджала тонкие губы. – В библиотеке пасс требуют. А у меня… – тихонечко, шепотом, – желтый. Нет-нет, – старушка вдруг заторопилась, – теперь-то ничего, послабление вышло, года три уж как…
– Что значит – послабление? Какие-то изменения, благотворные?
«Надо же, – подумал. – У нас только ожидаются, а в России, значит, уже».
– Вы хотите сказать, с желтым тоже можно?
– Можно, – она подтвердила покорным эхом. – Только опоздала я. Кто на пенсии, не пускают, говорят, возраст дожития… Нет-нет, я не против. Пусть. Молодым… везде у нас дорога, старикам везде у нас… – закрылась сморщенной ладошкой. Как Моська, когда говорил про свой родной Тибет.
– Вы меня простите, может, я не в свое дело… Она улыбалась и кивала, словно подбадривала.
«Не такая уж она и старая… Чуть-чуть постарше мамы».
– Честно говоря, вы… как-то не похожи на желтую.
– Сын у меня, Сереженька… Служил в Красной армии. Сразу погиб, осенью. Я похоронку-то сожгла. А все равно дознались. Наши, когда бежали, бумаги бросили… А они нашли. Если б хоть рядовой, а то комиссар… – она поправила выбившуюся из-под платка седую прядь.
– А вы, – поколебавшись, он все-таки спросил. – Хотели бы обратно, в СССР?
– Как это… обратно? Опять чтобы война?
– Ну что вы, – он поспешил успокоить. – Если мирным путем…
– Мир… ным, – она смотрела на него с ужасом. – Нет-нет, никогда, ничего такого, даже в мыслях… Я ить всем довольная, спасибо партай и правительству. За счастливую старость. Вы уж эта, прощения просим, герр офицер, чо с меня, с глупой-то старухи… Пустите меня, пожалуйста… – она умоляла, сложив руки на груди.
Он кивнул ошарашенно, не понимая, что на нее нашло.
– А чо непонятного? – (Все-таки рассказал Вернеру) – Я ить тоже сперва. Гляжу на тебя. Ходишь, оглядываешься. Вынюхиваешь. Ага, думаю, не иначе из Абвера. И внешность подходящая.
– Ну и послал бы меня подальше, если я агент. А то сидишь, болтаешь…
– А чо, клёво! С агентом перетереть. Вдруг, думаю, чо предложишь.
– Про Гитлера болтал, про государство. С агентом-то?
– А чо такого-то! Што ли агент – не человек?
– Не просто болтал. Критиковал власти.
– Да насрать им на мою критику! Не глупее нас с тобой. – Вернер больше не усмехался. – Дураком, што ли, выставляться, типа данке партайке и правительству. Я ить не в наружку хочу. Мне творческая работа нужна… Слышь, а ты точно не агент? Жалко. Прикинь, а я губу-то раскатал. Вдруг, думаю, на тиви пригласишь. А чо, я бы справился.
«Будто в наружке дураки, – он думал обиженно. – А скользкий все-таки тип. Еще и усмехается… Да и я хорош! Болтаю, книжки почитываю. А дело стоит…»
Пока переходил Неву (на мосту ужасно дуло, ветер с залива так и норовил сбить с ног), все думал о несчастной старухе, матери погибшего комиссара. Надо было сходить с ней в этот «Окоп». Подарить томик Пушкина или Чехова. На добрую память. В глубине, где у верующих должна быть душа, разлилось приятное тепло, будто так и сделал, подарил, осчастливил. Даже представил, что забирает ее с собой, в СССР, где у стариков хоть и небольшие, но все-таки достойные пенсии, что бы там ни говорила Люба. Уж в библиотеки-то их точно пускают.
Новый удар ветра вернул его в грубую реальность: «Нечего Ганса дожидаться. Пора брать врага за рога».
Но как назло, старик снова не вышел к ужину. Сестра жаловалась: последние дни совсем ослаб, видно, переволновался, – поглядывала на него осуждающе, будто не обстоятельства, а лично он в этом виноват.
Картофельные котлеты с грибным соусом – такие вкусные, что самое время вспомнить пословицу: когда я ем, я глух и нем. Но не тут-то было. Снова она болтала без умолку, делясь сериальными новостями. Даже за чаем, к которому подала вишневое варенье с косточками. Аккуратно и вежливо выплевывая (сперва на ложечку с тонкой витой ручкой, а уж потом на краешек блюдца), он думал о Вернере: «Телевидение. Тоже мне, творческая работа! Тупые сценарии писать».
Демонстративно отодвинув розетку, Ральф вышел из-за стола.
– Куда же ты, сыночка! И вареньице не доел… – сестра изогнула брови горестными лодочками, будто сейчас заплачет.
Но вместо слез закапало и полилось над плитой. Ежевечерняя сценка. Он уже успел привыкнуть.
– Ну ты гляди! Полилось! – обнаружив, что над плитой снова капает, Люба срывалась с места и, единым духом взбежав на пятый этаж, колотила в соседскую дверь. Он знал, что за этим последует. Сестра возвращалась, так ничего и не добившись. С лестницы, ей вслед, неслись истошные крики:
– Да штоб вы сдохли! Олихархи проклятые! Всё как есть скупили! – наваливаясь на перила, соседка наливалась счастливой злобой. – Лила и буду лить! И чо ты мне сделашь! Ишь, умные! И папаша твой, и этот, выблядок! Сука драная, родила под забором!..
– Давай я с ней поговорю, – он жалел сестру, за которую некому заступиться.
Люба вздыхала обреченно:
– Раковина у ней течет. Сто раз ить предлагала. Починить, ага, за свои средства.
– А она?
– На хрен, грит, мне твои поганые деньги. Сама, мол, не нищая… Все! Хватит! – стучала кулаком в стену, будто верхняя соседка могла услышать. – Завтра же! В управу! Пусь они разбираются!
