Он вскинул голову, отвечая им обоим: Любе и ее отцу – предателю.
– Да, блокада. И все равно: кто хотел – уехал, другие сами не пожелали.
– Это она, что ли, не пожелала? – старик ткнул пальцем в стену, целясь в дочь.
– Нет… Дети – конечно. Но вы-то были взрослым… А все равно остались.
– Остался, – взгляд старика затуманился, будто старик смотрел не на него, а в прошлое, где по Невскому проспекту гонят пленных комиссаров: руки за спиной; запястья, натуго перекрученные веревками; на ногах не сапоги, а чуни. А ленинградцы в них плюют. Когда Ганс об этом рассказывал, он не поверил, назвал агитационной фальшивкой. Но теперь словно увидел воочию…
Взгляд старика вернулся:
– Если бы не я, моя дочь бы сгинула… – в глазах стояла тоска, но не тихая и покорная, которую Ганс почему-то назвал русской.
«Да какой он русский! Предатель, сволочь, фашист! Как он может сравнивать? Жизнь одного человека, пускай даже и дочери, с этим, огромным… С судьбой Отчизны».
Хотел сказать, бросить в лицо старику, но в дверь просунулась заботливая голова:
– Фатер, а ты эта, сегодня-то срал? Он опустил глаза, сделав вид, что не слышит, но сестра и не подумала застесняться, мол, извини, не заметила, думала, отец один.
– А то гляди! Доктор – строго-настрого, штоб каждый день… Ну чо? Проголодались? Потерпите маленько.
Терпеть он не стал. Вышел, не оглянувшись на поникшего старика, в котором жестоко обманулся: «А ведь я давал ему шанс. Оправдаться, доказать, что он не фашистский прихвостень, а советский интеллигент, быть может, единственный, кого чудом пощадили фашистские каратели. Все, хватит, – решил окончательно и бесповоротно: больше не поддаваться на стариковские провокации. – Видеть его не хочу!»
Даже от ужина отказался. Сестра не уговаривала, пожала плечами, дескать, как хочешь, всё на плите, проголодаешься – разогрей.
В зале бормотал телевизор. Герои сериала, эти лживые призраки прошлого, вели военные действия против его родной страны. Он знал, чем все закончится: их неправедной победой, которую они отпразднуют в самой последней серии.
На потолке – прямо над его изголовьем – лежала тень, темное пятно, как на биографии старика. «Окажись я на его месте, сидел бы тихо, доживал подобру-поздорову. Сколько ему осталось? Лет пять… или семь – это в лучшем случае».
Он зажмурился, надеясь забыться и заснуть, но, как назло, заурчал желудок. «Зря я отказался от ужина… – Казалось бы, чего проще: встать, выйти в кухню, но не было сил шевельнуться. – Один, один в чужом городе…» Среди этих, чужих, Ганс – единственный близкий, почти советский человек, с кем можно поговорить начистоту.
Так-так-так… – постукивали чьи-то пальцы. – Чтобы эффективно работать на чужой территории, разведчик обязан забыть о своих чувствах. Перенять образ мыслей противника, научиться думать, как оккупанты. Разве тебя не учили этому, Алеша?..
– Я помню и стараюсь.
Плохо стараешься. Ну ладно, даю тебе подсказку: для предателей война не кончается. Но ведь и для нас, бойцов невидимого фронта, она тоже не кончается. Мы с тобой, Алеша, обязаны воевать до победного конца.
Он открыл глаза, чувствуя, как тело наливается новой силой и волей: значит, вот оно – задание, его война, которую он обязан вести в новых, современных условиях. Он – разведчик, резидент, от эффективных действий которого зависит исход этого последнего решающего сражения, исторического, – слово каталось во рту, на языке, шипучее, ударяющее в голову, в кровь, в желудок, в котором подсасывало, точно в моторе, требующем дозаправки.
Спустил ноги и, двигаясь ощупью, выбрался в кухню – на оперативный простор. Стоял, осваиваясь в темноте, не зажигая света, словно электричество могло засветить еще не проявленную пленку или шифровку с приказом: его заданием, полученным от Родины…
Подобравшись к плите, отодвинул крышку, выудил котлету, пропитанную остывшим жиром, но ему показалось: с пылу с жару. Торопливо проглотил и двинулся обратно, ловко переступая через прорехи: как настоящий призрак, которому не страшна никакая тьма.
Из кабинета сочился свет: желтоватая полоса между стеной и чуть приоткрытой дверью. Старик не спал. Сидел в своем кресле.
– Я вспомнил. Говорят, на будущей зимней олимпиаде СССР и Россия выступят единой командой.
– Говорят? – старик поднял седую клочковатую бровь. – Вот она, вечная беда советской пропаганды. Нет бы напрямик. А то темнят, ходят вокруг да около.
Он хотел возразить: пропаганда ни при чем, наоборот, спорткомитет сделал специальное заявление, опровергающее слухи. Но старик не дал ему и рта раскрыть.
– Единой командой – хорошо. А лучше бы единым фронтом, нет? Не находишь?
– Ну… наверное. Против Запада?
– С Западом нам, положим, не справиться. Разве что в будущем.
– А с кем? С Китаем? – «Да он сумасшедший», – не верилось, что старик готов посягнуть на его любимый Китай.
– Китай трогать незачем. Увязнем. Вот Ближний Восток – другое дело.
Он слушал, стараясь не дать воли своим чувствам. Что было весьма непросто, учитывая бред, который нес старик: о новой исторической миссии, старик назвал ее «Освобождением Востока», о каком-то общем красно-коричневом знамени, под этим «полыхающим стягом и наши и ваши желтые охотно отправятся воевать, чтобы принести свободу своим восточным собратьям, которые, если сравнить с нами и даже с вами, – влачат жалкое существование».
– Ты со мной согласен?
– Не знаю, – он поежился. – Все-таки война… Снова миллионы погибших. Самых лучших, кто не отсиживается в тылу, – он понимал, что выходит из роли разведчика, который должен слушать и поддакивать. Но ничего не мог поделать с собой. Стариковские бредни задели за живое. – Ладно бы призывники, – тут он допустил ошибку: покосился на фотографию.
Старик не замедлил этим воспользоваться:
– Значит, призывников не жалко?
– Вы не так меня поняли, – он поспешил исправить положение. – Их же все-таки обучали…
– Обучали? – в глазах старика мелькнуло что-то непонятное.
– А ополченцы… Вы же должны помнить. Учителя, врачи, студенты… Гибли в первом же бою.
– Помню, – стариковские глаза потухли. – Ополчение – пережиток прошлого. Больше никаких учителей и врачей. Только желтые. Их бабы рожают как кошки…
Потом, когда ушел к себе, лежал в темноте, но сколько ни раздумывал: «С одной стороны, старик благодарен Адиле, спасшей его дочь, а с другой…» – не мог понять, как это соединяется в одной, пускай и старческой голове.
Под кроватью что-то постукивало, будто он снова оказался в поезде, но не в «Беркуте», в другом, который идет на войну. Однако не с Россией, как мечталось в детстве, а с какими-то неизвестными восточными странами: «Хорошо ему рассуждать. В его возрасте не призывают. На войне гибнут молодые…»
