– Я знаю, – он перебил. – Договор о взаимном ненападении, вы это хотите сказать? Ну да, на месте Сталина я бы Гитлеру не поверил.
– Ах, на месте Сталина! Ах, ты бы не поверил! – старик бормотал, только что не потирал руки. – Ну, и где бы ты все это взял?
– Что – всё? – он переспросил раздраженно.
– Сверхточное оборудование, – уже не командир, а военпред, руководящий приемкой по заранее согласованному списку, старик перечислял материалы для судостроения, минно-торпедного и инженерного вооружения, гидроакустической аппаратуры, самолетов, химического имущества и каких-то вовсе загадочных «элементов выстрела», которые Германия якобы поставляла СССР. – По-твоему Гитлер дурак. Вооружал будущего противника, обменивался с СССР военно-техническими делегациями. А «Лютцов»? А сигналы минской радиостанции? Кто их использовал в тридцать девятом, когда бомбил польские города? Пушкин?
Всякому терпению есть граница, которую враг нарушил, допустив наглую и очевидную провокацию: «Лютцов какой-то выдумал, радиосигналы… – Высокомерное презрение противника – вот что досаждало особенно. – Гад ползучий. И Пушкина нашего приплел», – он сдерживался из последних сил.
– И это – советский нейтралитет? – ему показалось, старик хихикнул. – А по-моему, сотрудничество. Координация действий государств-союзников.
«Все. Хватит. Сколько можно терпеть! – будто вскрыл красный пакет, доставленный нарочным из штаба военного округа, с приказом: бить врага на его территории. – Ну держись, сейчас ты у меня попляшешь!»
– Какими такими делегациями! Вы почем знаете?! Дипломатом, что ли, служили? – бабахнул из здоровенного ствола. И вслед, короткими прицельными очередями: – Может, вы сами к фашистам ездили? Беседовали? За одним столом сиживали?
Он-то думал, противник ответит беглым оправдательным огнем, мол, никуда я не ездил, ни с кем не сиживал. Или, что еще опаснее, поднимет в воздух самолеты со свастиками на крыльях, чтобы безжалостно, на бреющем полете, расстрелять его советские аргументы, заранее рассредоточенные вдоль западной границы.
Но старик ни с того ни с сего снял очки. Будто превратился в языка, разоружившегося перед компетентными органами:
– До войны в советских газетах как писали: Германия, германские войска, а потом – раз! – и немцы. Почему? – захваченный язык щурился подслеповато.
– Потому что оккупанты. Немецко-фашистские захватчики. Напали подло и вероломно, – переходя в контрнаступление, он бил историческими фактами. Бесспорными – так, во всяком случае, ему казалось. Вплоть до сегодняшнего дня.
Но сегодня что-то шло не так. Он чувствовал: ему не подавить стариковского сопротивления.
Даже всей мощью огня, а уж тем более этими одиночными выстрелами из винтовки Мосина, а хоть бы и снайперской (образца 1891/1930 г.г.), – в школе, на уроках начальной военной подготовки, доводилось разбирать-собирать, но сам-то никогда не стрелял.
«Надо что-то еще, решающее, важное… Эх, Ганса бы сюда! Он бы подсказал».
– Двадцать второго июня. Вероломно. В четыре часа утра. В воскресенье. Мирные люди спали, – стало совсем муторно, будто ведет бой холостыми патронами: не иначе немецкий шпион или предатель из своих (эта мысль жгла особенно) забрался к нему в подсумок, чтобы выкрасть настоящие, боевые. Под покровом исторической тьмы.
Он ждал, что старик ему ответит. Но противник медлил. Это пугало и настораживало: «Наверняка что-то замышляет…»
Наконец старик нарушил молчание:
– Вероломно? Значит, доверяли. Выходит, не такие уж разные. А хочешь знать – почему? Фашисты, коммунисты – это все видимость. Главное, все мы люди: и немцы, и русские.
«Ну, пошло-поехало… Вот она, жизнь среди оккупантов!»
Вместо пошатнувшейся было уверенности в конечной победе он ощутил новый прилив сил. И в то же время облегчение: по сравнению с советскими идеологическими догмами (в последние годы и вправду холостыми) их российская пропаганда – убожество, полный и окончательный бред.
– А евреев куда, в печь?! А татар – на поселение?!
Старик пожал плечами:
– Ну, татар-то и мы выселяли. В сорок четвертом. И прибалтов – перед самой войной…
Это неожиданное и неприятное мы сбивало с толку: кто тут агрессор, кто – подвергшаяся вероломному нападению сторона? Хуже того, ему казалось, что путаница перекинулась и на военные карты. Теперь он уже не мог в точности сказать, на каком стоит рубеже: прежнем, довоенном, пересекающем территорию Европы, или нынешнем – евроазиатском, режущем СССР по Хребту.
Удивительно, но его противника это никак не смущало: будто обнаружив лазейку в еще не демаркированной границе, старик свободно перемещался туда и обратно, попутно постреливая то в своих, то в чужих.
– Зимнюю войну помнишь?
Несмотря на растерянность, он все-таки догадался: речь о Финской войне. Короткой, не то три, не то четыре месяца, в продолжение которых Красная армия захватила обширную территорию – значительную часть Карельского перешейка. Стратегическая задача: отодвинуть границу подальше от Ленинграда. Впоследствии это позволило выгадать дополнительное время для эвакуации как предприятий, так и мирных граждан, отрезанных кольцом блокады от Большой земли.
Заговорив о Финской войне, противник совершил ошибку, тактический промах: он знал, как этим воспользоваться. Ледяные ночи страшной зимы сорок первого, сто двадцать пять блокадных грамм, за которыми еще надо выстоять, голодные мальчишки-ремесленники, промышлявшие в очередях, – уж это точно не пропаганда. А сущая правда. Об этом ему рассказывала мать: как наминала мякиш, заворачивала в марлечку, окунала в соевое молоко – бутылочки выдавали в консультациях, девочки совсем ослабли, не могли сосать. Шептала: господи, такие страдания, и всё зря… «Почему – зря? Если все выжили, конечно, кроме Нади…» – всякий раз хотел, но не успевал спросить. Мать, словно спохватываясь, повышала голос: а всё они, фашисты проклятые! Люба дергала плечом, шипела: фаш-шисты – фаш-шистами, а наш-ши! Не помнишь, а я помню, эти, из Смольного, жрали в три горла, им самолетами возили. Рыбу, мясо, икру… Мать отмахивалась испуганно: да что ты можешь помнить! Ты же маленькая была, новорожденная. Люба вскидывалась, резала с плеча: вот именно, была, а теперь выросла…
– Ну помню. И что?
– Не полезли бы на финнов, – старик пожал плечами, – может, и блокады бы не было.
Раньше он верил им обеим, и Любе, и маме. Но здесь, в Петербурге, решительно встал на сторону матери – против старика. Потому что понял, к чему старик клонит: дескать, да, я сотрудничал с оккупантами, но виноваты в этом не фашисты, а ленинградские власти, это они не сумели воспользоваться довоенным преимуществом, сперва допустили блокаду, а потом сдали город, обрекли ленинградцев на вечный позор, а многих – на смерть.
Но была и существенная разница. Люба говорила: какого черта ушли, сдали город, надо было стоять насмерть! А старик, кто его знает? Небось, еще и радуется, что Ленинград сдали. Уж про себя-то наверняка.
