Тактика скрытности себя оправдала. Ганс смотрел разочарованно, как малец, развернувший конфету-леденец, на поверку оказавшуюся фантиком. Он тоже развернул и прочел, на этот раз осмысленными глазами: улица Малая Посадская – прежнее название его родной, имени Братьев Васильевых; дом 6. Совпадение не коснулось номера квартиры, где обретаются какие-то уцелевшие родственники: ее номер стоял в седьмом десятке. Как, впрочем, и они сами, седьмая вода на киселе.
– Вопщем, завтра с утра, – Ганс распорядился деловито, уже не майор-особист, а какой-нибудь зам по хозчасти, – но с теми же самыми нашивками (крап, голубая выпушка).
И ушел.
Действуя сугубо автоматически, он развернулся на каблуках, прошагал к вешалке, взялся за ручку чемодана: «Собраться. Лучше сейчас, не откладывать на завтра… – и вдруг осознал: – Родственники. Здесь, в России…» Для него, советского человека, само существование этих темных людей не предвещало ничего хорошего. Напротив: бросало густую тень. Гуще, чем неподтвержденная гибель отца, – с этим он с грехом пополам (спасибо Геннадию Лукичу!) справился: все-таки отца призвали, его отец погиб. А эти – наоборот. Уцелели, оставшись под немцем, не исключено, что по собственной воле.
«Сотрудничали. Как пить дать, сотрудничали…» – он стоял, держась за косяк, прислушиваясь к нарастающему гулу: что-то глухое и неотвратимое собиралось на гребне Уральского хребта.
Уже понимая: разговоры – чушь. Болтовня, от которой всегда можно отпереться. Слово против слова. Еще неизвестно кому, ему или Гансу, Геннадий Лукич поверит. Это же не документ. Вроде той справки, на которой написано черным по белому: Мохнаткин, Лихайчук, Свирский – преступная троица, избегнувшая советского правосудия. Тут ему пришла еще одна мысль: а что если Ганс предъявил эту справку не случайно? Дескать, таковы и твои родственники. Еще и намекнул: вот возьму и передам вашим органам. Дал понять.
Он лег и свернулся улиткой, калачиком-эмбрионом.
Теперь он был почти уверен: этих родственников (по которым в лучшем случае плачет тюрьма, а в худшем – виселица) раскопал не кто-нибудь, а именно Ганс. Обнаружил, роясь в фашистских архивах. В качестве архивиста его и используют. Чтобы выводить пособников на чистую воду. Все остальное, вроде сегодняшней весточки, – так, в качестве мелкой услуги: попросили – передал.
Страдая, что оказался таким слепцом, бог ты мой, сущим идиотом, он выбирал и отбрасывал мелкие камушки, боясь подступиться к крупным валунам.
Собственно, что он знает о довоенной жизни? У сестер был отец, который погиб, а мать снова вышла замуж. Если б не погиб, как бы она вышла?
Как-как? А как другие выходили. Писали заявления, мол, муж или жена остались под немцем…
Он представил себе глаза матери, ее ладонь, запечатывающую рот… И представив, заткнул гнусного наветчика: «Мало ли что другие! Она не могла».
Уж кто-кто, а мать все понимала. Ради личного счастья подставить под удар дочерей? Поэтому и стояла на своем: нет никаких родственников, погибли в блокаде. Отец ее девочек, дед, бабка – все.
Выходит, был. Кто-то еще, кого она никогда не поминала: брат, сестра? Положим, двоюродные: наверняка они остались на тех забытых фотографиях. Если бы мать не ошиблась, не перепутала с жировками, это еще можно было исправить. Вырезать, превратить в лица-овалы. Начни кто-нибудь расспрашивать, тыкать в размытые фигуры: а это, мол, что за пыльник – случайно не твой двоюродный брат? А это старушечье платье в мелкий цветочек – не твоя ли двоюродная тетя? – пожать плечами: и пыльники, и такие же точно платья до войны продавались в магазине. Кто их только ни носил…
Разве могла она знать, что где-то далеко, в покинутом навсегда Ленинграде, подрастает другой мальчик, Иоганн, ровесник ее сына («Для друзей – Ганс», – он усмехнулся через силу), которого проклятые фашисты допустят до своих архивов.
Он не заметил, как оказался у окна. Там, в чернильной тьме Иоганнова доноса, заливавшей его новую жизнь, ходили бесплотные тени родственников. В сравнении с ними тети Гисины имеют если не кровь и плоть, то, во всяком случае, ясную память о своей бывшей плоти и крови: их память можно вставить в рамку и прибить к стене. Чтобы стряпать их любимые еврейские блюда, разговаривать, предаваться ностальгии – тоске по утраченному аду. Тете Гисе больше нечего бояться. Ее семейная история не имеет сослагательного наклонения. Ни в прошлом, ни тем более в будущем. Ее родственники не нуждаются в защите. Они уже под защитой: ясной и несомненной еврейской смерти. Непроницаемой, как облако черного дыма, в котором они ушли в небеса.
Впервые в жизни он завидовал евреям: «Их история не имеет. А моя?» Как выяснилось, еще как имеет! Просто не знает, точнее, не знала вплоть до сегодняшнего вечера, когда круг беспамятства, очерченный матерью, лопнул ободом гнилой бочки или разошелся, как шов, наложенный руками неумелой фельдшерицы. И теперь они, признавшие над собой преступную власть оккупантов, сбиваются во мраке, готовясь ринуться на приступ, чтобы перечеркнуть его будущее кривым фашистским крестом.
Думал скрыться… Утаить… Отсидеться… От нас не скроешься… Нас не скроешь… – сонм неведомой родни, от которой нет ни спасения, ни защиты, то взвизгивал, то шептал злыми голосами.
Вглядываясь во мрак, он дрожал точно огонек свечи, которую зажгли, прилепили к подоконнику – как знак для разгулявшейся нечисти: ваша жертва здесь.
Подымите мне веки… – кто-то могущественный (Геннадий Лукич в сравнении с ним – мошка) взывал из темноты. Он втянул голову в плечи, зная, что за этим последует: Вон он, я его вижу…
Но в этот последний миг, который навек ему запомнился, бесплотные тени отпрянули от стекол. Он вздрогнул и обернулся на стук, резкий, как крик петуха.
– Войдите, – ответил, дивясь своему ровному голосу.
Ежели бывает на свете облегчение, вот оно: в дверь входил его сосед по комнате, тот самый парень из нашей советской Москвы.
– Добрый вечер, – и бросил назад, обращаясь к кому-то в коридоре. – Заноси.
Крепкий мужик – судя по выражению глаз, из желтых – втащил кожаный чемодан.
– Не сюда, к кровати, учи тя, мля, учи, – московский парень распорядился сварливо и, дождавшись, когда носильщик скроется за дверью, картинно пожал плечами: – Видал? Тупари.
Он отвернулся, сделав вид, что собирает листочки с материалами конференции. Щелкнули застежки чемодана.
– Шмоток надавали, – сосед зашуршал пакетами. – Думаешь, Китай? А вот и нет. Чистая Европа! Сестры говна не хавают.
– У тебя… есть сестры?
– Ну да, двоюродные, по матери, – сосед подтвердил легкомысленно, словно в этом нет ничего особенного. – Мать-то моя отсюда. Питерская.
– А… отец?
– Не. С Тюмени. Архитектор, строил нашу Москву, – парень сунул руки в огромный пластиковый пакет. – Видал? Красота!
