Вчерашний официант, с которым Ганс договаривался, предстал перед ними в немецкой военно-полевой форме и провел их к столику, стоявшему в нише – особняком. Что-то почтительно объяснял, обращаясь исключительно к Эбнеру, но меню подал всем четверым. Получив в руки тяжелый складень (золотой обрез, светлая кожа с вензелями – хотелось рассмотреть и пощупать, но разве станешь, как дикарь, когда другие уже сидят и читают) – он тоже раскрыл. Названия блюд, напечатанные по-немецки, ни о чем не говорили. Зато, и даже слишком красноречиво, говорили цифры, среди которых попадались даже трехзначные. Выбрав нечто двузначное, он обратился за помощью к Гансу:
– Это что?
– Ганце цимес… Овощи вопщем… – Ганс промямлил неуверенно, – кажись, еще орехи…
– Не орехи, а сухофрукты, – Эбнер обернулся к официанту, стоявшему по стойке смирно: – Ты чо, мля-сука, не понял? Товарищ из СССР.
Официант метнулся, подал еще один складень. И отступив на два шага от столика, вытянулся по-фашистски. Застыл.
Пока он изучал незнакомые названия – вроде бы на сов-русском, а все равно непонятно, – остальные успели сделать выбор.
– Айерцвибеле. Без перца. Гриви, – Эбнер перечислял уверенно, не заглядывая в меню. – Цимес картофельный без корицы…
– Ой, мне тоже картофельный, – его спутник расцвел, как эдельвейс на склоне горы.
Когда здоровались, Эбнер назвал имя. «Какая-то птица…» – скребанув по тем же школьным сусекам, вспомнил: Колман.
– Тебе-то куда – зад как у борова, – Эбнер буркнул недовольно.
– У меня? – нежная улыбка завяла и сбросила лепестки.
– Ну не у меня же. Я везде жирный. – Эбнер пошевелил пухлыми пальцами.
– Ты просто упитанный, – Колман протянул руку и погладил Эбнера по рукаву.
Эти двое вели себя странно. Можно сказать, вызывающе. «Тем, фазанам с Марсова поля, общественные работы. А этих – будто не касается. Ладно мы с Гансом. Но здесь же официант. Донесет».
Парень, наряженный в полевую форму, ждал как ни в чем не бывало. Сделав вид, что задумался, он отвел глаза и заметил чемоданы: обшарпанные, без ручек, с железными уголками. Сверху на них лежало что-то стеганое. Вроде сложенного вчетверо одеяла. На одеяле – женская кожаная сумочка и какой-то сверток…
– Давай, твоя очередь, – Ганс обращался к нему.
– Я – то же, что и ты, – он ответил, борясь с желанием внимательнее рассмотреть вещи, случайно попавшие в поле его зрения. Эти вещи – интересно, чьи? – так и притягивали взгляд.
За ближним столиком ужинали двое: мужчина, пожилой, лет пятидесяти, и девушка с мертвенно бледным, будто белой краской замазанным лицом. Девушка потянулась к своей сумочке. У женщин двух сумочек не бывает.
Трое парней, сидевших от него слева – спортивные, с бритыми затылками, – тем более исключались.
– Что господа будут пить? Пиво, шнапс, руссиш водка? – официант обращался к Эбнеру.
– У жидов отличные вина. Не зря нас, русских, спаивали, – Эбнер, видимо, пошутил. – Хорошее. Красное. По твоему выбору.
Официант щелкнул каблуками и исчез.
– А в Петербурге много еврейских ресторанов?
– У Колмана спроси, он в курсе, – Эбнер усмехнулся.
– Пока не очень, но тема в тренде, – попугайский парень ответил с радостной готовностью. – Раньше-то суши жрали.
– А что такое: суши?
– Ну… – Колман растерялся. – Эби, сякэ, унаги, типа роллы там всякие. Короче, японская байда. У вас чо, нету?
Он хотел объяснить, что СССР поддерживает культурные связи с Китаем.
– А у нас прям как подорванные. Сперва ничо, а теперь – даже желтожопые.
«Желтожопые! – он усмехнулся про себя. – На свою, голубь, посмотри…»
Официант принес темную пыльную бутылку. Ловко вынув пробку, налил на дно бокала – Эбнер промокнул губы салфеткой и, пригубив, покатал во рту:
– Манишевиц. Неплохо. Весьма неплохо. Я всегда говорил, Моген-Довид сладковат.
– Милости просим жидовские кушанья отведать, – Ганс пригласил мягким голосом своей покойной баушки.
Горячий морковный салат, в котором попадались крупные изюмины и кусочки чернослива, оказался на диво вкусным. Но он специально старался есть помедленнее, – мало ли, подумают голодный и вообще не привык к ресторанной пище. Нечто похожее, жаль, не запомнил названия, готовила тетя Гися, мамина старинная подруга. Особенно ей удавался яблочный пирог. Нарезая на пухлые дольки, мама говорила: ты, Гися, кулинарный гений. Ах, Машура, да какой это штрудель – слезы! Отмахивалась, перечисляла по пальцам: изюма нет, орехов нет, лимона, и того не предвидится. Но зато, они обе смеялись, есть мука, маргарин и тертая булка. А потом тетя Гися говорила: сколько лет прошло, а все равно для них ведь готовлю. Даже, бывает, спрашиваю: вкусно? – оборачивалась, смотрела на фотографию, которую вывезла, когда эвакуировалась с Кировским заводом. Одна. Родные остались в Ленинграде. Тетя Гися никого не вырезала. Это потом, наслушавшись Любу, он понял, чем тети-Гисины родственники отличаются от пустых лиц-овалов.
– А у вас в совке? Жидовские кухмистерские есть? – Колман ковырялся в тарелке, выуживая крупные изюмины.
Он покачал головой.
– А чо так? – Колман отложил вилку и потянулся за чайной ложкой. – Странно. Жидов-то у вас много. Это у нас – пшик. Тут кафе одно, на Героев ваффен СС. Угол Штрейхера. Короче, едешь по Нюрнбергской, справа, где Дом официров. Прикинь, открытие через две недели. А шеф-повара нет, – Колман рассказывал, поигрывая ложечкой. – Дали объявление. Приходят какие-то уроды, типа мишлинге…
– Что такое мишлинге? Колман растерялся, даже ложечку отложил. За него ответил Ганс:
– Полукровки.
– Вроде меня, – Эбнер усмехнулся.
– У тебя… евреи в роду? – он спросил, безуспешно скрывая изумление.
– Ну, не до такой степени. Мать русская. Из недобитых дворян… Сталин всю семью уничтожил, двоих братьев, родителей, – в глазах мелькнуло что-то непримиримое. Он догадался: с точки зрения Эбнера, не фашизм, а советский строй – форма Абсолютного Зла.
По крайней мере, теперь понятно, откуда у него такой сов-русский, чистый, можно сказать, интеллигентный. Не то что у Ганса. Если закрыть глаза на некоторые шутки и, главное, сомнительные отношения с Колманом, Эбнер, честно сказать, нравился ему все больше. Ведет себя спокойно, уверенно. Не суетится, как Ганс. Похоже, тогда, в общежитии, когда Ганс их познакомил, Эбнер специально изображал из себя эдакого тупого захребетника. Только непонятно: зачем?
– Нет проблемы, – Эбнер откинулся на стуле. Жесткий взгляд стал собранным и деловитым. – Нанять. В СССР.
– Да пытались. Послали запрос. Анфраге, – Колман развел руками: – Советские евреи не желают работать в России.
