– Как Стаханов?
Хотел сказать: ты что, дурак? Но кивнул.
Ганса не поймешь: то несет про Локотьскую республику или, как ее, волость, чуть ли не восхваляет предателей. То приходит в восторг от идиотских советских лозунгов. «И что у него в голове?»
Вдруг будто в его собственной голове прояснилось: «Там, в закрытой кабинке, все-таки был кто-то чужой. Я-то не заметил, а Лаврентий Ерусланович знал. Значит, – он сделал вывод, – сам меня найдет».
– Учти, мне во вторник уезжать.
Ганс ступил на поребрик: шел на цыпочках, растопырив руки, – ни дать ни взять канатоходец под куполом цирка, да еще и без страховки.
– Але-оп! – спрыгнул и раскланялся дурашливо. «Клоун».
– По поребрику и дурак может. Ты вон, – мотнул головой, – там пройдись, – еще и подначил, – у нас девчонки, и те не трусят.
Почему-то был уверен, побоится. Девчонки девчонками, а рискованно. Но не успел и глазом моргнуть: Ганс перебежал дорогу, одним прыжком взлетел на высокую гранитную облицовку.
Загородившись ладонью, хотя никакого солнца не было, он следил за тощей долговязой фигурой – беззащитной на фоне медленно-серых волн. Ганс покачнулся, но удержал равновесие. Добрался до поворота к спуску. И наконец спрыгнул. От сердца отлегло.
Перебежав обратно, Ганс ткнул пальцем в кромку тротуара.
– Как ты это назвал?
– Поребрик.
– У нас грят: бордюр.
– А у нас – поребрик, – он повторил упрямо.
– Жесть, да? Поребрик – и капец. Считай, спалился.
– Где? – он не понял, но отчего-то испугался.
– Не где, а как. Типа, советский шпиён. Видимо, он изменился в лице, потому что Ганс хихикнул:
– На крайняк обменяют. На нашего, – похлопал по плечу. – А чо, из тебя бы получился. Такой, как это по-вашему… неприметный.
– Ты-то меня приметил, – он уже успел прийти в себя.
– Ага, – Ганс подтвердил. – Заинтересовался. Как историк.
– Что-что?
– Дак я же сразу просек: типичный представитель советского народа.
– Болтаешь… язык без костей! – он не нашел ничего лучшего, чем можно ответить. Но Ганс пришел в полный восторг:
– Яу! Без костей! – высунул язык, почти дотянувшись до кончика носа. – А так слабо?
– Я что – собака? – вышло грубо. На месте Ганса точно бы обиделся. Но захребетники друг с другом не церемонятся, привыкли по-хамски. – Заметил, колбасу одну ели, без хлеба? – на всякий случай не сказал кто. А вдруг не заметил?
– Дак свобода, – Ганс пожал плечами. – Как хотят, так и жрут.
Он вспомнил членов советской делегации: «Раньше бы не посмели. А теперь…» – уже третий по счету камушек – в копилку грядущих перемен.
Целой ночи не понадобилось. То ли от пережитых треволнений, то ли уж очень торопился получить денежки, всю оговоренную сумму, но диктовал особенно быстро, припоминая все новые и новые факты, которые шли косяком, как рыба на нерест, – Ганс едва поспевал. Без десяти четыре – зачем-то отметил время – его помощник отвалился от машинки: «Ишь, клоп. Насосался моих знаний», – влепив напоследок картинную точку – что твой пианист.
– Про Эбнера не забыл? – Ганс вывернул лист из каретки и помахал, точно остужая разгоряченные буквы. – Сам раскладывай, руки крутит, – потряс расслабленными кистями. – В кабак, грю.
– А это дорого? – он спросил осторожно. Эбнер – черный, куда попало не пригласишь.
– В забегаловку не пойдет… – Ганс будто расслышал. – Вопщем, в триста уложимся. Или… в четыреста пийсят.
– Так много? – даже не понял, что его больше поразило: непомерность объявленной суммы или ее совпадение с содержимым заветного конверта, пришедшего с Родины.
– Жаба душит? – Ганс фыркнул. «Что поделать, – он вздохнул про себя. – Надо так надо». После долгого трудного дня хотелось остаться одному – в тишине, без посторонних. Но Ганс медлил, все не уходил:
– Можа, эта, судьбу узнаем? «Все равно не отстанет». Перетасовал и разложил на столе:
– Давай, тяни.
На этот раз выпала гексаграмма № 2 «Кунь». Исполнение. Ключевые слова: жизнь, множественность, стойкость.
Ганс беззвучно шевелил губами, читая оборотную сторону.
– Тут чо-то про поездку. Для путешествий не самое благоприятное время.
Было заметно, что расстроился.
«Вот и хорошо, теперь уйдет, наконец-то отстанет», – а вместе с ним и этот долгий день, бесконечный, как товарняк, загнанный упорным стахановским трудом в черный тупик ночи. Но Ганс слонялся по комнате, бросая испытующие взгляды, словно напрашивался на разговор, от которого, чуяло его сердце, не отвертеться.
– Ну что, до завтра?.. – вообразив себя машинистом, все-таки попытался загасить огни.
Глаза Ганса то вспыхивали, то гасли, отчаянно семафоря. «Хочет обсудить свой доклад».
– Не понимаю, зачем про эту волость? Ладно бы немцы, но ты…
– Дак это ж правда. Архивы, – семафор больше не мигал: горел ровным упорным светом.
«Дружба дружбой, а правда – врозь», – он вспомнил слова седовласого.
– Да пойми ты наконец. Может, и правда. Но маленькая. А жить надо с большой. – Слова Геннадия Лукича, но сейчас – его собственные, идущие из глубины сердца. – Разве тебе не ясно, – он говорил тихо и твердо, – немцам выгодно нас опорочить, но ты же русский…
– Опорочить? Но… почему?! Эти люди… и Воскобойник, и все другие, они сражались за свободу…
– Да какая разница!
– Ты… серьезно?
– Абсолютно, – как отрезал. – Пусть бы лучше за несвободу: главное – на чьей стороне.
Ганс сидел против горящей лампы, словно не имел права отвернуться. Застыв у оконного проема, он смотрел в беззащитный затылок, точно примериваясь, но все не мог сосредоточиться, сбиваясь на оттопыренные уши, красноватые, просвеченные до хрящей.
Вдруг Ганс обернулся и протянул ему тетрадочный лист, замызганный, сложенный пополам:
– На, прочти. Нет, он еще не понял, скорее почувствовал: что-то страшное, вот сейчас, когда развернет, и… «Господи, нет-нет, не надо» – узнает правду об отце. Которую Ганс нарыл-таки в своих фашистских архивах…
В августе 1943 года, когда в результате кровопролитных боев Брянск на два месяца перешел в руки красных, Четвертый полк РОНА попал в окружение…
«В сорок третьем. – Точно ангел всплеснул шумными крыльями: на него сошло несказанное облегчение. – Отца еще не призвали».
Большинство бойцов погибло. Многие, предугадывая свою будущую участь, застрелились. Но самые дальновидные из нас ушли в лес. Кроме этих, спаслись и те, кому удалось выдать себя за красных партизан: Мохнаткин, Лихайчук, Свирский – троих я помню точно. Командир нашего полка майор Райтенбах достался красным живой. Он был ранен и сперва без сознания. Красные привязали его стальным тросом к танку Т-34 и таскали по улицам, пока не превратили в грязный кусок окровавленного мяса…
