– Не, ну ты видала? Совсем оборзели. Грилате. Давай тачку. А ты: бус, бус!
– Я не желтый! Я – из Советского Союза!
– Сово-ок? – светленькая протянула недоверчиво. – То-то прикид как у мово дедушки. Типа, прощай молодость. У вас чо, все так ходют?
– У нас, – он отчеканил, – когда просят продать талончик, во-первых, не хамят.
– Так те чо, – в глазах темненькой затеплилось зыбкое понимание. – Тикит штоль? Так бы и грил.
– Данке, – он протянул мелочь на ладони, но его благодетельница отмахнулась:
– Вы, совки, нищие. Чо с вас…
– Кто тебе сказал?! – он парировал возмущенно.
– Да все. И по телику. А чо, неправда? – светленькая поддержала подругу.
– А у нас говорят: вы, захребетники, паразиты и сволочи.
– Дак верно говорят, – темненькая усмехнулась.
– Ой! – ее подруга вскочила. Автобус подъезжал к садику на углу 1-й Линии и набережной Невы. Темненькая тоже встала:
– А сам-то куда?
– Да так… По Дворцовой прошвырнусь.
– На, – она протянула пробитые талончики.
– Зачем? У меня же свой…
– Чо, дурак? – темненькая девушка улыбнулась. – Тот не пробивай. Обратно-то ехать. И эта… мой те добрый совет, кауфни чо-нить, куртку што ли какую. А то ить влипнешь. Ладно мы. А мало ли, нацики. Отоварят – будьте нате…
Передняя дверь зашипела, закрываясь. Девица шагнула к водительской кабине:
– Глаза разуй, чмо! Не вишь, люди шпрехают! – шарахнула кулаком в водительское стекло. В зеркале заднего вида отразилось растерянное восточное лицо. Дверь снова зашипела. Царевна, обернувшаяся лягушкой, сошла и исчезла во тьме.
«У нас еще может перемениться. Вот умрет нынешний генсек… А у них – нет, – как и собирался, вышел на Дворцовой, хотел пересечь площадь – к арке Главного штаба, но, перейдя на другую сторону, передумал. Свернул в сквер. Сел на скамейку – Перевертыши, насмешка над ленинградцами. – На противоположной скамейке, за мраморным остовом еще не очнувшегося от зимней спячки фонтана, расположились три мужика. – На троих соображают, точь-в-точь как наши…»
Он услышал негромкий щелчок: будто языком за щекой. «Пиво? Баночное…» – в это не слишком верилось, но местные алкаши, – вон же они, под фонарем, ему отлично видно, – выуживают пивные банки из белого пластикового мешка. Вспомнилось: сирая утренняя очередь, смурные мужики с бидончиками, алюминиевые бока измяты, как их после-фронтовая жизнь.
«Захребетникам не понять, – он стряхивает с души остатки унылого оцепенения и, бросив взгляд на мужиков, – пусть себе пьют свое баночное пиво! Или шнапс… Нас на это не купишь», – сворачивает направо, обходя угол Зимнего дворца. Каждым шагом посрамляя темное лживое пространство, которым попытался соблазнить его Ганс.
Мимо створок чугунных ворот, прославленных на весь мир великим фильмом Эйзенштейна, мимо черных атлантов: «Говорите, негры – низшая раса! Хрен вам! Сами вы низшие», – шагает по брусчатке к Марсову полю, куда они с Юльгизой отправятся в день бракосочетания, как все ленинградские молодожены, откроют «Советское шампанское», возложат букет к обелиску павшим героям, который восстановили лет через пять после его рождения: «Никто не забыт, ничто не забыто!» – зажгли Вечный огонь: в память тех, кто пал смертью храбрых. Или погиб, как его отец. Раньше он боялся об этом думать. А теперь – не боится. «Во-первых, могло контузить или, мало ли, ушел к партизанам…»
По этой улице, носящей гордое имя Степана Халтурина, их водили в Государственный Эрмитаж: нарядные фасады, в свои десять лет он любовался – новые, с иголочки, через два года посыпалась лепнина. Люба говорила: материалы дерьмо. А где было взять хорошие, настоящие – тогда, после войны?
А в этой парадной (он чувствует себя эрудитом-экскурсоводом, посмотрите направо, перед вами дом с высокими полукруглыми окнами, – знатоком, но уже не общих, а единоличных тайн) целовался с Наташей, своей первой девушкой, с которой расстались глупо и нелепо. Знаешь, мне дедушка рассказывал, в восемнадцатом веке тут было поселение иностранцев, Немецкая слобода. Отсюда и старое название: Большая Немецкая. Наташины родители пропали без вести, она говорила, совсем их не помнит. Ее вырастил дед-академик – не то математик, не то химик. Однажды пригласила к себе. Таких квартир он никогда не видел. Мало что отдельная и личный телефон в кабинете, так еще и мебель, старинная, картины в золоченых рамах – и как ухитрились вывезти? Для эвакуированных существовала строгая норма, тридцать килограммов, счастье, если удавалось швейную машинку забрать с собой.
«До революции, – он держал Наташину руку, – эта улица называлась Миллионная, а еще раньше Греческая, Троицкая, Дворянская, Луговая. В учебнике написано». – «Где-где?» – она глянула насмешливо. «Твой дедушка ошибается». – «Мой дедушка никогда не ошибается. Если хочешь знать, мой дедушка все помнит, – смотрела как на врага. – А ты… читай свои учебники. Ха-ха, истории. Дурак!» – вырвала руку и ушла. Так и не понял почему. Грел руки о жаркую батарею, думал, вернется. Через час позвонил из автомата. Старческий голос, надменный: «Наталия спит, просила не беспокоить». Потом нарочно проверил, пролистал справочники – не было никакой Немецкой. Ни улицы, ни слободы.
Поравнявшись с Мраморным дворцом, он бросает взгляд на табличку. Большая Немецкая. Идет к переходу, еще не сбиваясь с шага, но уже чувствуя непомерную тяжесть в ногах – будто месит вязкое пространство чужой старческой памяти, которая тащит его туда, где на месте Вечного огня высится портик, подпертый двойными колоннами, широкая лестница на обе стороны, белая мраморная лошадь… От этой жуткой белизны темнеет в глазах и кружится голова. Не иначе надменный старик, который не верит советским учебникам, взбалтывает его память, подымает со дна осевшую взвесь.
Здание великолепно подсвечено, но его не обманешь: белизна – хитрый вражеский маневр, спецоперация под прикрытием света. На самом деле – не свет. Темное лживое пространство. Оно расходится кругами, захватывая решающие высоты: Инженерный замок, Мухинское училище… Там они и затаились: барон Штиглиц и император Павел Первый – фольксдойчи, переметнувшиеся в стан врага.
Тьма ползет по улице Пестеля (странная фамилия, небось, тоже немец), устремляясь к Литейному проспекту. Этому их учили на курсах: не почта, не телеграф… В наши дни революционные завоевания ничего не решают. Цель современной спецоперации – захват Главного Здания. Когда фашисты входили в советский город, то, что было НКВД (еще не остывшие конторские столы, еще не проветренные от авральной работы подвалы), превращалось в Гестапо.
Его пронзает страшная мысль: а вдруг все-таки взаимопомощь и совместная деятельность во имя установления нового мирового порядка? А вдруг все-таки совместные мероприятия?!
Какую-то долю секунды он еще колеблется, но потом отвечает твердо, как на политзанятиях. Договор, на который сослался Ганс, – ничтожное вранье. Никаких вдруг, а тем более все-таки. Ничего общего и совместного.
