Оценив их непринужденно-беглый нем-русский, он понял свою ошибку: «Не наши. Местные», – и в тот же миг услышал знакомый стук каблучков.
– Прошу дорогих ленинградских гостей последовать за мной. В соседнем зале вам будет предложено кофе, а также чай, пироги с капустой и с мясом…
«Все-таки ленинградцы! Здорово шпрехают!» – свободное владение нем-русским, которое, не скрываясь, демонстрировали его соотечественники, показалось еще одним весомым камешком в копилку грядущих благотворных перемен.
Пристроившись в хвост советской делегации, он дошел до кофейного зала. И тут только спохватился: «Вот голова садовая!» – Папка с материалами конференции осталась на подоконнике: материалы-то – бог с ними, ужасно жалко папку, в СССР таких не делают. Надо забрать.
В пустой аудитории разговаривали: два голоса – тихие, мужские – доносились из дальнего угла.
– В префектуру? Без лимона? Забудь.
– Паскудин говорит, косаря хватит.
– Ну ты, мля, сравнил! Где ты, а где он! Его контора передвигает.
– Ваша?
– Ваша, наша… Хер теперь разберешь. Вместе работают. Кого захотят, нагнут палюбому…
«Надо же, и половины слов не понимаю, вот тебе и языковые курсы!» – сделав шаг в направлении ниши, он распознал голоса.
– Телек ваш послушал, – профессор Нагой понизил голос. – Как бы всё не ляпнулось…
– А ты слушай больше! – профессор Шварц усмехнулся. – Кругом враги и прочая хренотень. У вас, што ли, не так?
– Ваши покруче, нашим и не снилось.
– Не снилось – приснится. На, короче. Держи, – профессор Шварц зашуршал бумажками.
– А Лемман – тоже из этих? – Нагой спросил деловито.
– Не. Они – федералы. А Лемман саратовский. Закопают и дерьмо вынесут…
«Закопают – куда? Чье дерьмо? – вдруг, ни с того ни с сего, побежало под рубашкой – вниз, по спине, каплей липкого пота. Явилась безумная мысль: – Бежать…» Он замер – с ногой, оторванной от пола, изо всех сил напрягая спину, лишь бы не пошатнуться.
Обретя едва не потерянное равновесие, выскользнул за дверь, чуть не столкнувшись с Гансом.
– Ищу тебя, ищу! А ты вона где. Шевелись, пироги сожрут.
– Пироги?.. – он прислушивался напряженными позвонками. Казалось, страшные голоса приближаются – вот они уже близко: «Черт с ней, с папкой! Пропади она пропадом…»
Как Ганс и опасался, успели к шапочному разбору: остались корки от пирогов да пустые хлебные ломтики.
– Вдарим по кухуёчку, и айда! Арбайтать, арбайтать, – Ганс разъял два бумажных стаканчика и потянулся к высокому темному сосуду с носиком и пластмассовой ручкой.
«Термос. У нас тоже есть. Китайские, с георгинами. – Он машинально сжевал парочку пресных печеньиц. – Нет, все-таки жалко…»
– Я… это, – сделал вид, что только сейчас вспомнил, – папку забыл в аудитории…
– Дак зайди, – Ганс слил в стаканчик остатки кофе.
– Неловко. Начали уже…
– Да чо такова-то? – Ганс смахнул с губы сухую крошку от печенья. – Ладно, – предложил великодушно. – Схожу.
Сквозь неплотно затворенные створки доносился мерный голос модератора следующей за ними панели. Дожидаясь, когда Ганс выйдет, он стоял, приникнув ухом к щели: «Да что он там! Застрял».
Дверь наконец открылась.
– Сказал же тебе, на подоконнике.
– Занавеска длинная, не видать с-под нее.
– Слушай, – он щелкнул металлическими застежками – оказалось, забыл закрыть, – а федералы, это у вас кто?
– Знамо кто. Власти. Московские.
– А кого они… нагибают?
– Кого хотят, того и нагибают, – Ганс фыркнул и продолжил безо всякой связи. – Рабинович ваш не приехал. Жаль.
– Ты знаком с профессором Рабиновичем? – спускаясь по лестнице, он поглядывал на портреты ученых мужей, развешанных по пролетам.
– Не, – Ганс понизил голос. – А чо, правда, што ли, еврей?
– Ну да, – он подтвердил и почувствовал неловкость.
– А как он… ну, типа, выглядит? По деснам пробежал злой холодок:
– Ну, во-первых, рога. У евреев они ветвистые… Ганс стоял, по-дурацки хлопая белесыми ресницами. «Хлопай, хлопай». Решил поддать жарку:
– Растут быстро, приходится подрезать. В пятых и двадцатых числах каждого месяца. После аванса и, соответственно, зарплаты. Во-вторых, копыта – их, понятно, подпиливают. Остальное – по мелочи: шерсть на пятках… – вдруг сник, теряя кураж. – Смотрю на тебя… Вроде нормальный человек, а несешь… – махнул рукой и решительно двинулся вниз, в гардероб.
– Да ты, да я… – Ганс бежал следом.
– Кстати, – он снял пальто с вешалки. – Ты уверен, что этот ваш Шварц – немец?
– А… хто? – Ганс тянулся за своей курткой.
– Дед Пихто. Ты хоть знаешь, как евреям фамилии давали? Точнее, продавали. Богатым. А бедным, кто не мог купить, присваивали. Бесплатно. Зависело от настроения комиссии или, не знаю, от погоды: Вольф, Грин, Шварц… Так что бабушка надвое сказала. Может, немец, а может, и…
Он не успел закончить. Схватив за рукав, Ганс поволок его к выходу, оглядываясь по сторонам.
– С ума, что ли… пусти! – он сопротивлялся, пытаясь вырваться, но не тут-то было: лишь вытолкав его на улицу, Ганс разжал захват. – Знаешь, ты все-таки полегче… – он супился и тер рукав. – Не понимаю, что я такого-то сказал?
– Поймешь, – Ганс тоже насупился. – Када загремишь под статью. И я за тобой.
– Чего-о?
Из дверей здания Двенадцати коллегий выпорхнула девица в стеганой куртке и пестрой вязаной шапочке. И побежала к остановке.
– Семерка, наш. Успеем!
– Стой! Уедет сперва. Вдруг слышала, – Ганс мотнул подбородком. – Семидесятая, часть первая. Оскорбление национальных чувств.
– Ах, первая! – он усмехнулся. – А вторая?
– С луны, што ли? Религиозных.
– А третья? – спросил просто так, какое ему дело до статей их Уголовного кодекса.
– Половых, – Ганс ответил неохотно. – Типа, если додиком обзовут.
«Семидесятая… – боясь ошибиться, он вспоминал лекцию по Советскому праву – на третьем курсе сдал на „отлично“. – Одна из форм подрывной деятельности… распространение любым способом антисоветских идей и взглядов в целях подрыва или ослабления Советской власти…» – это неприятное совпадение, у нас тоже семидесятая, настроило на серьезный, чтобы не сказать мрачный, лад.
– Думаешь, можем влипнуть?
– Доперло! Ладно, не ссы, пробьемся, – Ганс почесал оттопыренное ухо и, будто возражая сам себе, добавил, ему показалось, не без гордости: – Межу прочим, до трех лет.
