«А вдруг и вправду, – кольнуло нехорошим предчувствием. – Найдет. Докопается. Докажет, что не слухи… И что тогда? – но успокоил себя: – Да что он там нароет! Тем более заранее ясно: в фашистских архивах одно сплошное вранье».
По вечерам ходили в столовую – за углом, рядом с общежитием, оказалось, здесь тоже принимают талоны, – но всякий раз возвращались обратно, точно не могли расстаться – не то друзья не разлей вода, не то заклятые враги, связанные общим прошлым. Прочными нитями, которые натягивались до предела. Натянуть-то можно, разорвать нельзя.
Сидели за полночь, пили крепкий чай.
– Как думаешь, куда он пропал? – Сосед-москвич, Олег Малышев, с которым делил комнату в первую ночь, больше не появлялся. Занятый работой и яростными спорами, он спохватился только на третий день. – Может, в полицию заявить?
Но Ганс отнесся легкомысленно:
– Родичей небось нашел. В это объяснение как-то не верилось: найти-то мог, но – он представил себя на месте соседа, – чтобы переехать?..
За чаепитием беседовали мирно. После рабочего дня на споры не хватало сил. Иногда Ганс задавал странные вопросы. Однажды спросил: а коммунальная квартира – это как? Он удивился: у вас что, нет коммуналок? Ну, как… Общий туалет. По утрам очередь, не дождешься. В кухне – плита. Одна конфорка на семью. Ругань по любому поводу. Показания счетчика, свет в местах общего пользования: одни требуют по числу съемщиков, другие – рассчитывать с семьи. Отвечал в общем старательно, как мог описывал бытовые подробности, но всё – с материнских слов. Лично его эти дрязги не касались: у него своя, интересная жизнь. Будто тоже чувствовал себя наемником. В этом коммунальном бою.
– Вопщем, жить можно, – Ганс сделал правильный вывод.
В последнее время соседи и вправду присмирели. Мать говорила: «Спасибо Вериному мужу!» Зять-комсомолец вышел пару раз на кухню, что-то шепнул одному-другому…
– Слушай! – он вдруг сообразил. – Чего тебе одолжаться? Кровать-то свободна.
– Не, я… эта… к Эбнеру. – Ему показалось, Ганс изменился в лице. Вскочил и ушел.
Вообще-то, и к лучшему. Ночами он думал про Юльгизу. Каждый день, встречая ее в университете, внутренне обмирал: наяву она носила белую блузку и строгую черную юбку. И блузка, и юбка ей замечательно шли, подчеркивая абрис бедра, упоительно нежную линию – ночью, между сном и явью, приходил в смятение, которое тут же и вполне разрешалось, жаль, что слишком быстро. Потом, будто этого мало, представлял себе: «Жениться, увезти ее в СССР, спасти…» – чувствуя себя рыцарем, защитником сирых и убогих, нашим советским Дон Кихотом. От ночи к ночи эта благородная мысль крепла, обрастая свидетельствами зыбкой, полуживой реальности: вот он знакомит ее с мамой, мама улыбается, Люба накрывает на стол, Вера бежит в кухню за пирогом…
Все-таки однажды не выдержал, спросил:
– А ваши девушки выходят за иностранцев? Ганс задумался:
– Бывает, – ответил мрачно. – Черные. За немцев.
– А… – он хотел спросить: желтые? – но побоялся выдать себя: «Начнет расспрашивать…»
Ганс рассматривал карточки: вчера, когда гадал перед сном, пытаясь привести в порядок дневные мысли (выпала наложница, которую берут ради ее потомства), забыл убрать подальше. В тумбочку или в чемодан.
Пришлось объяснить, коротко, в общих чертах. Упомянул, конечно, и Моську: в интернате преподавал китаец, он и научил.
– Китаец? Настоящий?
– Нет. Игрушечный. – Он вспомнил фарфоровую фигурку: у Веры на комоде. Сувенир из Китая. Толкнешь – кивает, кивает. Не то здоровается, не то соглашается со всеми, подтверждает любое слово: да-да-да… – Товарищ Мо-цзы. Вообще-то он родом с Тибета. Эмигрировал в СССР.
– А мне погадаешь? – Ганс вскочил и сдвинул в сторону машинку.
– Ты же не веришь в мистику, – вроде бы подначил, на самом деле обрадовался возможности показать себя в истинном свете: не все же спорить или диктовать дурацкие рефераты, которые надоели до тошноты. Тщательно перетасовав карточки, разложил на столе.
Ганс медлил. То протягивал, то отдергивал руку – как на экзамене, когда надеешься вытянуть счастливый билет. Не иначе и вправду поверил: решается судьба.
Выпала редкая гексаграмма. № 50. Ключевые слова: устойчивость позиций, жертвенник, священное место.
– Кирха, што ли?
– Не обязательно. Зависит от того, во что человек верит. Вот ты например?
Ганс задумался:
– В историю. В справедливость. А ты?
Он хотел отшутиться: в мир во всем мире. Но, заглянув в Гансовы горестные глаза, молча протянул карточку – оборотной стороной. Пусть, если хочет, читает про себя.
Но Ганс читал вслух:
– Вы движетесь в правильном направлении, главный ваш труд совершается внутри… придется принести в жертву нечто старое… А почему в жертву? – спросил тревожно. Он пожал плечами:
– «Книга Перемен» ничего не навязывает, просто предлагает задуматься о будущем. Или о прошлом.
– Как думашь, этот ваш препад…
– Моисей Цзынович.
– Моисей? – Ганс глянул как-то странно.
– Ну, мы его так называли.
– А… – Ганс отвел глаза. – Жалел, што уехал из Китая?
– Думаю, нет, хотя… В школе я как-то… А теперь, когда вспоминаю… Сидел у себя в каморке, читал, раскладывал карточки. Один. Ни родных, ни друзей.
Точно сквозняком из плохо закрытой форточки, на него повеяло Моськиным одиночеством и тихим страхом, прижимающим ладошку к сморщенным по-китайски губам (русские морщатся иначе) при слове Тибет. Источника этого страха он не умел разгадать, но чувствовал: он где-то там, в истории. История – река, полная неприглядных тайн. Никогда не знаешь заранее, где тот порог или омут, откуда всплывет нечто неопознанное, изъеденное мягкими рыбьими губами…
Хотел поделиться этой мыслью, но Ганс уже перепрыгнул на другую тему:
– А «Беркут» – хороший поезд?
Делясь впечатлениями от поездки, вдруг осознал, как же это было давно. Если вообще было… «Конечно, было. И будет».
Ганс ловил подробности. Глаза то загорались живым интересом, то гасли, словно мертвея. В согласии с каждой эмоцией напрягались и расслаблялись лицевые мускулы, меняя общее выражение: не лицо, а книга перемен. Мама сказала бы, у твоего Ганса живое воображение, таким мальчикам трудно жить на свете.
– У нас тоже бывают конференции. Пришли свой доклад. Ну да, на университетский адрес, – предложил, веря и не веря своим словам: судя по тому, каких взглядов придерживается Ганс, вряд ли его доклад выберут. – Или нет, лучше на мой, я передам…
«Сперва просмотрю. Мало ли, что он там понапишет… Если понадобится, исправлю…»
Потом, когда Ганс ушел, он все пытался понять: зачем? Безумие – лезть с такими предложениями. Будто не случайный приятель, вот-вот распрощаемся, а неразумный брат, которого он встретил вдали от дома и теперь обязан наставить на верный путь.
