– Дак портреты. Для шествий в единодушную поддержку. Поработал и – раз! Лопату на-пле-чо!
– А летом? На веники привязывают?
– Не, на грабли, – Ганс захохотал, видимо, довольный своей шуткой. – Прикинь. В траве не заметишь, а тебе – хрясь! – и фюрером в морду!
– Или наоборот, – он усмехнулся, – твоей башкой – да по фюреру!
Думал, Ганс оценит его юмор, но тот пробурчал:
– Чо моей-то? Я чо, желтый? Миновав белую с голубым колокольню, свернули на набережную канала Грибоедова. Он шел, разглядывая фасады: ухоженные, тщательно отреставрированные. Ни тебе окурков на тротуарах, ни переполненных урн. У чугунных ворот, замыкающих дворовые арки, дежурили дворники в длинных белых передниках с желтыми бляхами на груди. В большинстве азиаты. Что отвечало ленинградской традиции. Мать рассказывала: до войны дворниками служили татары.
– Красиво, чисто, – он не мог не признать.
– Дак черные тут живут, вот и вылизывают им, – Ганс ответил громко. Он испугался, но дворник (кстати говоря, славянин), проводив их внимательным взглядом, взялся за метлу.
Больше никуда не сворачивая (ноги и так гудели нещадно), дошли до Невского. На остановке он стал прощаться:
– Ты на меня… столько времени потратил. А тебе куда, в метро?
– Да ну нахрен. С утра в вестибюле дежурить. Прикинь, к восьми… Не зевай, наш, – Ганс заработал локтями, пробиваясь сквозь толпу.
В автобусе, подпертый со всех сторон чужими телами, он перевел дух.
– Вон! – Ганс мотнул подбородком. – Против Гостинного. Вопщем книжный. С универа еду, заглядываю. Кажный день почти.
– А дома у тебя? Хорошая библиотека? – он предоставил возможность похвалиться, чтобы в ответ похвастаться своей. Целый стеллаж, в основном, конечно, по специальности. На средней полке стоял алюминиевый цилиндрик с затершейся наклейкой: «Черная курица». Вспомнив свой любимый с детства диафильм (единственный, который сохранился, остальные исчезли при переезде на квартиру), он почувствовал теплоту в груди.
– Не, не то штобы, – Ганс застеснялся. – Книги – дорого. А тут – выбирай чо хошь и читай.
– Где, в магазине? – он переспросил, предполагая: либо Ганс неточно выразился, либо он недопонял.
– Ну да. А у вас чо, нет? Дворцовая площадь, подсвеченная желтовато, выступила из вечернего сумрака раскатанным манускриптом крыльев Главного штаба. (Он отвернулся, будто закатав манускрипт обратно.) Мелькнул Александрийский столп и исчез. Впереди, справа, уже завился силуэт Петропавловской крепости – тонким электрическим контуром, желтой линией кардиограммы с явственной вспышкой посередине, где сердце урожденного ленинградца всегда дает перебой. «Их крепость» – оказалось, что в этой нарочитой и подлой одинаковости таится новый источник боли, рвущей пополам его душу, выросшую в тех же самых декорациях, но на иных, далеких берегах. Вдруг почудилось, будто он проваливается в прошлое – когда-то наше, но теперь оккупированное фашистами. Словно само время, в нормальной жизни скользящее по гладким рельсам (прошлое – настоящее – будущее), вдруг стало вражеским поездом, который советские партизаны пустили под откос.
– А ты када, завтра?
Он обернулся, преодолевая сопротивление чужих, укутанных по-зимнему тел: «Завтра? Что – завтра?» – даже это привычное слово звучало ненадежно, чтобы не сказать издевательски: что означает это завтра, наступившее вчера?..
– Ну, эта… докладец твой?
Ему показалось, Ганс спрашивает с неподдельным дружеским интересом.
– Утром. Придешь? – спросил с разгону, в коротком приступе сегодняшней дружбы, которая уже на другой день (если время все-таки выровняется, вернется на прежние рельсы) рассыплется. Наверняка.
В общежитии – он-то ожидал застать обычный студенческий бедлам – было тихо и на удивление безлюдно. Поднимаясь по лестнице, надеялся, что Ганс оставит его наконец в покое: хотелось прилечь и вытянуть ноги. Но Ганс сказал, что хочет его познакомить. Кое с кем.
В комнате, куда они вошли, сидел полноватый парень – на заправленной кровати, в углу.
Ганс повел себя странно, бормотнул:
– Алексей. Эбнер. – И отошел к окну.
Прикусив неудобопроизносимое имя, будто попробовав его на сов-русский зуб или вкус, он решил подстраховаться. Протянул руку:
– Алексей.
– Эбнер, – парень пожал, не удосужившись привстать.
– Хорошо у вас тут, уютно…
– Ага. Гемютлих типа… – хозяин комнаты бесцеремонно оглядел его с ног до головы.
– Он, эта. Из Союза, – Ганс счел необходимым объяснить.
– Вижу, не слепой, – Эбнер ответил и отвернулся. – Прикинь, с деканата приходили.
– Кто? – Ганс спросил лениво.
– Ну кто, эта, Юльгиза. Научили их на свою голову. Стоит такая. Ты заявлен на древней истории. Вынь ей да положь. Ща. Выну, – парень сделал грубый откровенный жест.
– Так и сказал?
– Я чо, идиот? Пишу, грю. Тему вот тока подзабыл. А она: «Госвласть в Древнем Китае».
– Какая династия? – он спросил, сам не понимая: зачем.
– Чево-о? – Эбнер сощурился. Было заметно, что Ганс тоже удивлен.
– Ну… Государственная власть… В разные века – по-разному, – теперь он говорил с напором, будто вставая на защиту этой желтой девушки, которую парень походя оскорбил. – Одно дело – Шан-Инь, государственное образование, возникшее в конце семнадцатого века до нашей эры в среднем течении реки Хуанхе. Совсем другое – государство Чжоу с его первоначальной удельной раздробленностью. Я уж не говорю про империю Цинь или Хань…
– Слышь-ка! – Эбнер перебил мрачно. – А ты ваще кто?
– Я? – он вдруг почувствовал веселую злость. – Китаист.
– Дак ты чо, узкоплёношный? Вроде не заметно.
– Да русский он, русский. Специалист по истории древнего Китая, – Ганс объяснил, будто перевел с их дурацкого на нормальный язык.
– Ну… – он замялся. – В общем-то, история не моя специальность. Но когда занимаешься языком…
– Во! – Эбнер ткнул в Ганса указательным пальцем. – А ты гришь: Бога нет!
– Да я-то чо, я ничо, – Ганс надул губы. Но Эбнер его не слушал, обращался к гостю:
– Тут такое дело. Эти, с деканата… Короче, – махнул рукой. – Ты скока берешь? Страниц пять или… шесть. К завтрему.
– Беру? – он оглянулся на Ганса.
– Стошка. Гейт дас? – выгнувшись всем телом, Эбнер пошарил в заднем кармане и достал черный кожаный бумажник.
– Да я… даже не знаю… – он мотнул головой, еще не окончательно взяв в толк.
– Айнферштанден. Двести, – Эбнер вынул две хрустких бумажки. – С фатером проблем не хоцца.
– Фатер у него – ого!
