«Тетка скоро уснет. Погасит свет…»
С ума, что ли, сошел?
Он зажал уши, но нахальный голосок не унимался.
Думаешь, шеф не узнает? Не надейся. Донесут. Еще и отфоткают.
«И пусть, – он думал отчаянно, как в ту ночь, когда било под ребрами: бух! – а следом: блям, блям, блям, – когда он мечтал стать свободным человеком. – Задание выполнено. Теперь я свободен. Хотят – пусть фотографируют. У меня найдется, чем ответить», – бросил взгляд на чемодан (будто в нем, как в мобильном сейфе, уже лежала фотография в рамке, которую Ганс пока что не отдал, но никуда не денется, отдаст) – взгляд короткий, но твердый. Не сулящий ничего хорошего. Любому, кто решится встать у него на пути.
Что значит – любому?
Сообразив, что и сам едва не прокололся, он прикусил нижнюю губу. «Вот оно, ложное чувство безопасности». На курсах предупреждали: пока задание не выполнено, разведчик держит все под контролем, включая собственные мысли. А потом расслабляется, отпускает вожжи. Пусть на мгновение. Но оно-то и может стать роковым.
К счастью, внутренняя наружка замолкла. Ушла в себя.
Ошибка, которой он решил воспользоваться. «Если что: иду за фотографией», – встал и направился в соседний вагон.
Но Ганса там не оказалось. Он двинулся дальше – вдруг пристроился где-нибудь и спит.
Некоторые пассажиры раскладывали полки. Другие опустошали свои коробочки, запивая кто шнапсом, кто пивом. А кто и просто чаем.
В вагоне-ресторане ужинала парочка. Официант, томившийся в углу, двинулся ему навстречу, наскоро напяливая гостеприимную улыбку.
– Мне – туда, – он указал на противоположный тамбур.
Улыбка лживого гостеприимства сменилась разочарованием. Официант встал в проходе, преграждая ему дорогу.
Он сделал попытку обойти:
– Там, – снова показал. – У меня друг. Фройнд.
– Сожалею, – официант нехорошо усмехнулся. – Кухня. Штренг ферботен. Ни-ни.
Он был вынужден подчиниться. Шел обратно, не глядя по сторонам: «Может, и к лучшему, – слабое утешение не спасало, наоборот – разжигало злость. – Я. Ради него. Пренебрег. Всем. А он. Трус! – бросал короткие яростные слова, точно щепки в костер. – Да гори оно синим огнем!» – будто отдал приказ. Как оказалось, запоздалый: всё грело и так – и в душе, и в теле – этих тайных складах горюче-смазочных материалов. Обнаруженных и подбитых с воздуха фашистскими штурмовиками. Уже не тлело, а именно заходилось в огненном дыму, готовясь вырваться наружу, хлестнуть красной тряпкой наотмашь – по всем этим креслам, лампам, ночным полкам и металлическим столикам: дикарская огненная пляска, способная не только пожрать беззащитно-мягкую обивку, но расплавить металл. Красные отблески жадно шарили по стеклам. Окна оплывали – тягуче и вязко, поддаваясь призыву преступной страсти…
Еще мгновение, и будет поздно.
Он свернул в туалет на всем ходу. Отчаянным усилием раздернул неподатливую молнию и, выпростав наружу рукав пожарного шланга, пустил струю, гасящую жар.
Прежде, чем выйти в тамбур, убедился, что снова держит себя в руках.
«Итак. – Решительное слово, точно пожарный кран, регулирующий напор воды, вернуло мысли в сухое рабочее русло: – Одно из двух: либо уже сошел, либо прячется в кухне. Одному ферботен, а другому – всегда пожалуйста. Эбнер договорился. Ради начальника не то что спрячут – мать родную продадут».
С той стороны, где сидела женщина, его неизвестная попутчица, слышалось тихое шуршание. Однако звуки, долетающие до его оперативно-чутких ушей, не походили на хруст фольги.
Надеясь удовлетворить любопытство, он выглянул в проход.
Женщина сидела у окна. Судя по темному рукаву на крайнем левом подлокотнике, уже не одна. «Времени зря не теряет. Ни стыда ни совести. Полку разложат, и давай…»
Но, вопреки его нехорошим подозрениям, мужчина встал. Пока ее незадачливый кавалер шел мимо, он успел подумать: «Где-то я его видел…»
Эта мысль не давала покоя: в работе разведчика не бывает мелочей.
Лишь разорвав прозрачный целлофановый пакет с постельным бельем (проводник предложил помощь, но он, бывалый вояжер, отказался), вспомнил: тот самый, юркий, хозяин огромных чемоданов, которые вез по платформе угрюмый желтый носильщик, распугавший черных пассажиров. И довольный своей цепкой безотказной памятью, лег.
Струя сбила большой огонь, но где-то в перекрытиях или под крышей, между высохшими до звона в ушах стропилами, оставался очаг тления: фотография, на которой они с Гансом – плечом к плечу. Да, в фашистской полевой форме. Но какая разница, что на них надето. Главное: наконец вдвоем.
Он вспомнил прежний приказ – замереть и не шевелиться, спасая хрупкий предвоенный мир. И усмехнулся. Теперь, когда они остались одни, некому отдавать безумные приказы, мешающие их долгожданному единению. Он повернул голову, намереваясь это сказать. Но оказалось, Ганс понимает его без слов. Пальцы Ганса подбирались к уху – по телу бежала мелкая дрожь: то, что сейчас должно случиться, сделает их властителями вселенной, свободными в своих желаниях и поступках, никому, даже самим себе, не отдающими в них отчета.
Ганс гладил, перебирал, разминал хлопчатую ткань воротника, видимо, искал в ее складках вшей, которых тоже не стоит бояться, – утром, когда поезд пересечет границу, он зароет гимнастерку в мерзлую советскую землю. А ближе к вечеру…
«Я растопчу… их всех… растопчу… – застонал, чувствуя, как пальцы Ганса, спускаясь все ниже, перебирают мелкие, неподатливые, еще не оплывшие в фронтовых вошебойках пуговицы. – Не бойся… Они не узнают…» – Ганс, ведущий военные действия на территории его тела, наступал все настойчивей. Раньше он и понятия не имел, до чего же сладостной бывает война.
Когда пришел черед ременной пряжки, последней линии обороны, он выгнул спину. Ганс дернул и, вытянув ремень, отбросил подальше – в траву. Точно ватным стеганым одеялом их накрыл жаркий одуряющий полог – шевеля чуткими ноздрями, он впитывал медвяный дух разнотравья. Вывернувшись юркой степной ящеркой, распластался животом. Ганс – как и подобает победителю в этой войне, где не бывает побежденных, – сверху. Он ощутил распухшую, напряженную сладость – тяжелый плод налитой соками земли. «Давай, давай…» Низ живота тянуло, свиваясь пронзительно.
Но Ганс отчего-то медлил. Он догадался: мучает меня, мучает.
Раздвинулся, открывая передовому отряду противника свою самую тайную прореху, ожидая, что плод, набухший на конце плодоножки, наконец ворвется в расположение его части, пронзит жестким танковым клином, – но пособничество, до которого он, поддавшись безудержной страсти, докатился, ни к чему не привело. К его жестокому разочарованию, яростный напор противника ни с того ни с сего опал. Ноздри поймали тонкий гнилостный запах падалицы. Он понял, что напугало Ганса: вонь.
«Это снаружи. Из окон. Проводники забыли закрыть. Когда едешь по России, всегда несет трупами… Ты сам говорил, интеллигенция… там, гниет…»
