Космическое одиночество, которое он пережил в метро, здесь, в поезде, предстало другой своей гранью: будто не пустой коридор, а иное пространство, пронизанное сквозняками истории. Выстуженное, лишенное человеческих запахов по той причине, что простым смертным вход сюда заказан. Не то что в затхлые архивы, пахнущие потом и кровью, которые облюбовал для себя Ганс. Возомнивший себя невесть кем. «Еще поглядим, кто тут будет судья, а кто обвиняемый… – так он подумал, чувствуя, что снова кружится голова. – А всё шнапс. Слабый-то слабый, а куда коварнее нашей водки… Ой! А это кто?..»
У дальнего окна, примыкающего к туалету, возникла, будто вышла из пустоты, долговязая фигура. Он приглядывался искоса, не решаясь окликнуть. А вдруг – не Ганс?
Чтобы как-то привлечь к себе внимание, а заодно убедиться, что Ганс (или не Ганс) явился взаправду, а не просто ему кажется, он поднял левую руку. Полупрозрачная фигура ответила зеркальным жестом, подняв правую – тонкую и длинную, точно ножка комара: два безвольных излома, в запястье и в локте. «Передразнивает меня, что ли? Все-таки он или не он?» – повернул голову, чтобы узнать наверняка.
Вторая попытка удалась. Фигура оборотила к нему свое лицо. Но не бледное, какими бывают усталые человеческие лица. А будто закрашенное свинцовыми белилами. Явственно синел только ободок. Тонкая кайма. Начинаясь где-то сзади, у основания черепа, она огибала оттопыренные уши, вспухая под подбородком.
Заметив его изумление, Ганс, словно куражась, высунул длинный язык.
«Напился, собака! В дымину. И безобразничает», – он взялся за ручку двери, которая так и норовила вырваться. Открыл купе нарочито замедленным жестом, будто дал ясную подсказку: иди и проспись.
Восьмая
I
В отличие от распрямившейся пружины пространства, время вело свою собственную независимую политику. Не успел он глаза закрыть, и вот уже наступило новое утро – каждой минутой торопко стучащих колес приближавшее его к их опозоренной Москве.
На выход он приготовился заблаговременно, не дожидаясь, пока за окном поплывут унылые новостройки. Волоча за собой багаж (ладно бы чемодан, так еще и сетка, норовящая зацепиться за все, что торчит, выдается или выступает), проследовал в самый конец вагона, где за стеклянной дверью уже стояли два мужика. Холеные чиновные лица несли следы ночного угара, а проще говоря, попойки. Женщина интеллигентного вида, вышедшая за ним следом, поморщилась и уткнула нос в обмотанный вокруг шеи платок.
– Разумеется, приветствую. Притом безоговорочно.
– Вы, Карлуша Генрихович, неисправимый оптимист. Поглядим, что вы запоете месяца через два, когда сов-русские танки прорвутся-таки к Москве. Лично меня эта перспектива напрягает.
Судя по всему, эти двое продолжали ночной разговор. В замкнутом пространстве тамбура он невольно прислушивался.
– Бросьте вы каркать! Фюрер не допустит.
– Ваши слова, да сов-русским в уши.
– А вы – неверующий Фома. Идея Четвертого Рейха, как ее понимает фюрер, не война. А мистическая связь людей, в чьих жилах течет, или некогда текла, советская кровь. Возьмите нашу военную доктрину. На территории России военные действия исключаются. Мы, – говорящий гаденько усмехнулся. – Мирная страна. А если што, виноваты будут сов-русские. Они и прошлую войну развязали.
– Да ладно вам! Признайтесь, батенька! Желаете обратно в совок? А? В глубине-то души.
– Отнюдь, отнюдь. А вот привить к советскому дичку бесспорные завоевания России, ее, я дико извиняюсь, свободы… Вот вы, к примеру. Бывали в совке? Это не жизнь. Ад. О правах человека я и не заикаюсь. Речь о самом элементарном – шмотки, жратва. В магазинах хыть шаром покати. А очереди! Великий Дант отдыхает.
– Сов-русские не ропщут. Очереди – их духовная традиция.
– Да слушайте их больше! У меня родичи в совке. Чего ни привезешь, всему рады. Любому, прости ос-споди, говну.
– Дак они што, желтые? Не ожидал от вас. Фюрер свидетель, не ожидал!
– А вы, Пал Иваныч, кажись, недолюбливаете желтых?
– Да я им – отец родной. Подарки к кажному празднику. И кухарке, и водителю. И этому, как его, садовнику. Накормлены, одеты. Супружница лично на распродажи ездит, штобы им, сукам таким, потрафить… – чиновник вдруг смешался.
Что не укрылось от наметанного взгляда его собеседника.
– Ну вот. Сами ездите, а на меня наезжаете.
– Вы, Карлуша Генрихович, не так меня поняли. Если што и ляпнул, исключительно про ихних. Которые там, в совке. Дескать, смирились и не ропщут. А нашим-то – чево роптать! Живут, как у фюрера за пазухой.
Тот, кого звали Карлушей Генриховичем, тонко усмехнулся:
– А вот тут, дорогуша мой, вы правы. Нам, государевым людям, следует держать нос по ветру, – обвел указательным пальцем свой ноздреватый нос. – Нынче не давеча. Про желтых как про покойников: либо хорошо, либо ничево…
– Извиняюсь, пардон, прощения просим, – проводник вышел в тамбур и протиснулся к самой двери.
– Ублюдки. Твари фашистские. Он вздрогнул: женщина, уткнувшаяся носом в платок, высказала его заветную мысль. Лишь бы не встретиться взглядом с проводником: «Донесет, как пить дать донесет, – он вжался в стену. – И дверь не откроет. Дождется, когда полиция явится…»
Сохраняя на лице вежливо-бесстрастное выражение, проводник нажал на зеленую кнопку:
– Всего доброго, данке, типа ждем вас снова.
– Пшел на хер, урод тряпошный! Понаставили вас тут – болванов! – Женщина, чье грубое заявление, во всяком случае в его глазах, несколько обесценило ее предыдущее политическое высказывание, первой вышла на платформу. И исчезла, смешавшись с толпой.
«Ладно проводник. Он при исполнении. Но эти…» Чиновники, которым она, если называть вещи своими именами, плюнула в рожи, утерлись, будто так и надо.
Напротив вагонной двери стояли двое, по виду тоже чиновники, но по осанке – не слишком высокого ранга. Видимо, кого-то встречали. Он остановился, решив переждать основной поток. Чиновники обсуждали переименование одной из канцелярий гестапо в Отдельный жандармский корпус, однако с сохранением прежних полномочий. Так, во всяком случае, утверждал один из них – с высокомерной не по чину верхней губой. Его внимание отвлек гундосый окрик.
– Па-аберегись! Па-аберегись! – Носильщик распугивал медлительных пассажиров, заполонивших платформу. Тележка, нагруженная чемоданами, перла прямо на этих двоих. Чиновники порскнули по сторонам, точно зазевавшиеся клопы.
Неся на себе выражение угрюмого достоинства, носильщик двинулся в сторону вокзала. За ним следовал какой-то невзрачный юркий мужичок, надо думать, хозяин чемоданов.
Он попытался пристроиться в фарватере, но его оттеснили ярко-желтые куртки. «Откуда их столько?.. Ах да, у них же слет». От яростной желтизны, стоявшей в воздухе, посверкивало в глазах.
