– Не, я-та подчистую сняла. Слава те оссподи, ученая таперича. Вон, в позатом году, по телику: бла-бла-бла, всё у фюрера под контролем. Наши с офиса-то, умные. Кинулись. А я, дура, поверила. Сижу, будто меня не касается. А потом – тыц-пер-дыц! Выдают. Стошку в день.
Две женщины. И не заметил, откуда появились. Одна (как он понял из их разговора, снявшая деньги со своего счета) тяжело плюхнулась на скамейку. Будто не в банк заходила, а шпалы ворочала.
Другая, рыхлая блондинка, шарила в сумочке.
– Пасс-то… Дома забыла.
– Чо, долго? Туда – обратно. На завтра закажешь…
– Чо на завтра-то? Ты ить сразу сняла.
– Дык повезло. На мне и кончились. Тетка за мной стояла. Всё, грят, под заказ. Тетка-то эта – ох! – мне типа срочно, сын, дескать, заболел. А я думаю: врет. На отмазку небось снимает.
– Ага, хватилась. Как жареным-то запахло. Эти, в военкоматах, тоже не идиоты. Вдвое щас взлетит. – Рыхлая блондинка говорила с удовольствием, словно глупость матери чужого сына снижала накал ее собственной недальновидности.
– А они такие: мы, либе фрау, деньги пока што не печатаем…
– Пока што? Так и сказали?! – рыхлая охнула и кинулась в ближайший проулок.
– Простите, – от волнения он чуть не стянул с головы шапку-ушанку. – Та женщина. Которой срочно. Темненькая такая, в синей куртке?
– Можа, и в синей. Тебе-то што? Ходят тут всякие, шпиёнят, – тетка защелкнула сумку и загородила ее собой. – Поживиться задумал? Ща. Будут тебе и синие, и черные. Ага, с погонами… – пошла, но обернулась: – Тока посмей за мной, фашист. Урою. Голыми руками. И полицаев не надо.
«Да что ж такое делается, всеобщее помешательство… Всё, пора уходить».
И тут, словно по волшебству, в дверях показалась Надя.
Он кинулся навстречу.
Но она шла быстрым шагом, не останавливаясь.
Заглядывая сбоку, он пытался прочесть по ее лицу:
– Получилось? Скажи.
– Ага, – Надя обернулась растерянно, будто сама еще не верила. – Всё, до копеечки. И еще одной, за мной которая. А дальше, грят, нету. На завтра. Под заказ. Прикинь, десять минут, и плакали мои денежки. – Но плакала она сама. Не вытирая набегающих слез, судорожно шмыгала носом. – Спасибо те, братец… Век бога молить. Мало ли чо в жизни-то случится. Так и знай, помню, молюся за тебя…
Гордость. Но не та, что с матерью комиссара, для которой собирался купить томик Пушкина. Подлинная, настоящая. Когда не просто задумал благое дело. А сумел осуществить.
– Ну, а как было? Просто отдали? И не спросили ничего? – Он засыпал ее вопросами. Пусть расскажет во всех подробностях, чтобы насладиться победой, к которой приложил руки.
Но сестра пожала плечами:
– Считай, повезло. Обыкновенно сто раз проверят. Кажную бумажку обнюхают. А сёдни – не до меня им. С ног сбились. Очередь с пяти утра. Уж они выдавали-выдавали…
Обижало то, что сестра, которой он протянул руку поддержки и помощи, уже преуменьшает его заслуги. «Недалекие люди склонны относить чужие успехи на слепую удачу». Что касается его самого, в целом не сомневаясь в том, что удача – птица капризная, он окончательно уверился: птица-удача на его стороне.
– Папаша, царствие ему, конешно, небесное, дурак старорежимный. Всю жизнь, почитай, в России. А как был совейский, так и помер. Скока раз просила – дай. Ральку от армии отмазать, – она рассказывала, становясь все словоохотливее, переживая радость возвращения в свою по-новому счастливую жизнь. – Уперся. Ни в какую… Мы, дескать, служили, и он послужит. Сравнил! У них-то нормальная война была, человеческая. А у нас… Где тут свои, где чужие?..
Надя рылась в шкафу, перетряхивала вещи, выуживая какие-то кофточки, свитера, платья.
– Не с пустыми руками явишься. Вещи хорошие, почти што не ношеные. Платок – матери. Бог даст, свидимся. Тока бы войны не было… – обеими руками она подхватила разноцветную, будто шевелящуюся груду.
– А ты как же?
– Ничо, – сестра разулыбалась новыми фарфоровыми зубами. – Жива буду, куплю.
– Не поместится, – он раскрыл чемодан. Там сиротливо жалось свернутое и упакованное в бумагу пальто, похожее на солдатскую скатку. «Будто не домой еду, а на войну. Вместо Ральки».
– Дык в сетку его пихнем. – Вынув сверток, она утрамбовала вещи: новую шубу, подарки матери и сестрам – и застегнула молнию.
Он вспомнил подарки, которые получил Олег Малышев, его сосед по комнате, чьи родственники не поскупились, купили все новое.
«А нам старье отправляет…» – покосился на ее дурацкие, с кружевами, штаны.
– Зеркало завесить надо, – буркнул хмуро. – Покойник в доме.
Думал, сестра спохватится. Скажет, спасибо, что напомнил, а то опасно, не завесишь, нечистая сила явится.
– Зеркало… ага… чем бы его… Простыней, што ли… – быстрыми пальцами она перебирала стопку наглаженного белья.
– Вроде бы черным полагается.
– Ладно. Чо уж теперь! – она развернула белую простыню. Накинула на шифоньер. Но жестко накрахмаленная ткань не удержалась. Сползла, сбившись белесыми складками.
– Надо сверху прижать. Хоть книгой. – Подсказал то, что всегда делала мама, готовясь показать диафильм.
Но сестра будто осеклась:
– Не. Фатер этого не любил. Глупости, мол. Пустые суеверия. Сёдня его день. Вот и сделаем по-его.
С этого момента, когда сестра, положившись не на него, а на своего отца-предателя: «Пусть как хочет. Мое дело – предложить», – приняла опрометчивое решение, обезумевшие жернова времени вертелись все быстрее и быстрее: казалось бы, только что стоял над раскрытым чемоданом, откуда тянуло чем-то химическим, и вот он уже на кухне. Сестра жарит свои вечные сырники.
– Жалко, – она откинула выбившуюся прядку: на лбу остался белый мучной след. – Поминки-то без тебя… – задумалась на мгновение. – А давай сёдня. Помянем.
– Пока не похоронили, вроде не полагается…
– Ну не полагается. И чо? Если б не ты, все бы у нас с Ралькой… Писец, короче.
Не только отказ от строгих предписаний веры. В ней самой что-то изменилось. Раньше она удерживала в голове одну-единственную мысль. Но теперь будто все в ней сместилось, сошло с насиженного места. Вертелось и двигалось одновременно, сбивая границы, перетекая одно в другое, словно в ее жизни больше не осталось отдельных, не связанных между собой дел. Казалось, ее пальцы уже не разбирают, что делают: лепят сырники или перебирают высокую стопку наглаженного белья; собирают в дорогу новоиспеченного брата или разгребают завалы скопившихся в доме тряпок, которые ей больше не понадобятся; накрывают стол к обычному ужину или к незаконным поминкам по отцу.
– А помнишь, когда я приехал, ты заплакала?
