Я думал, он пойдет через шланг высасывать горючее из автобусного бензобака, но вместо этого он повелительно махнул рукой, и молчаливый водитель соединил тросом два средства передвижения.
– Айда к нам, Любаня! Не мучай людей, – крикнул Головастик, галантно распахивая дверь «нивы».
О. Роман зашипел по-змеиному, когда в салон ворвались голодные комары. Но это не было последним испытанием. Красавица Люба, размещая в машине свои огромные ноги, до упора отодвинула переднее сиденье, из-за чего колени о. Романа встретились с его нижней челюстью. Оставшуюся часть пути я не смотрел на святого отца, делая вид, что слушаю болтовню Головастика, который развлекал лесную деву:
– Губишь, Любаня, свою молодость в глуши. Ни в библиотеку сходить, ни на дискотеку. Поехали за границу, где много диких обезьян!
– Ебанашко ты, – отвечала Люба. – У меня выходит лимон за лето на одних грибах! Какая в жопень заграница?
– О, богиня малого бизнеса, опять ты про мани-мани! Как я устал от грубости. От этого мира чистогана. От коллектива, который не читал Гоголя и других авторов.
– Я же говорю – ебанашко ты!
Машина дергалась на буксире, как пойманная рыба. Головастик крутил руль одной левой, лавируя между рытвин.
– Точно! Выучился любить читать. А это, ебать-копать, Любаня, страшная сила! Книга – это острый нож, который меня отрезал от простого народа. Теперь вот скитаюсь, весь такой одинокий. А хочется жить просто и не думать о секундах свысока. Приголубила бы, Люба?
– Размечтался!
Дорога шла вверх. Нудно и медленно мы ползли к вершине холма, с которого открылся вид на убогие домики, мерцающие огнями сквозь вечернюю дымку.
– Это Бездорожная? – сквозь зубы спросил о. Роман.
– Нет еще. Бездорожная – завтра. Это Смолокуровка, другая мертвая деревня, где мы ночуем.
– Вы не предупреждали!
– А вы не спрашивали.
– Почему в домах свет, если она мертвая?
– Потому что люди живут. Да, Любаня?
– Генератор, – пояснила красавица.
Автобус остановился возле избы на краю населенного пункта. Из бочки вышли двое мужчин, через люк им подали позвякивающий ящик, который они осторожно взяли и понесли к дому.
– Пойду, – объявила Люба.
– Давай, Любовь моя. Мы сейчас к Бороде, мигом устроимся, а в полночь я буду под твоим окном.
– Нахер ты мне сдался! – ответила она и хлопнула дверью.
– Божественная гопота, – улыбнулся ей вслед Головастик.
41
Мы поехали дальше и расстыковались с автобусом в противоположном конце деревни. Безмолвный водитель, намотав на шею трос, залез к себе в кабину, и цистерна с людьми (я представил, как на время путешествия они, словно терминаторы-2, переходят в жидкое состояние) укатила в темноту.
Человек, звавшийся Бородой, встречал нас у ворот. На груди у него, поверх камуфляжной куртки, уютно покоилась густая лопата седых волос. Обняв Головастика, он крепко сжал мою руку и поклонился о. Роману, как будто знал, что святой отец не любит прикосновений.
На заборе висело два ярко-оранжевых резиновых костюма с вертикальными строчками иероглифов от горловины до пояса. Во дворе тарахтел дизель, производивший электричество. Под навесом стояли квадроцикл с огромными колесами и карликовый экскаватор на гусеничном ходу. Над крышей дома в лунном сиянии поблескивала спутниковая тарелка. Похоже, что деревня, отмучившись в колхозной жизни, после смерти попала в кулацкий рай.
– Технопарк! – восхищенно сказал я.
– Япония, батенька! – похвастался хозяин. – Настоящая, обратите внимание. Нам тут мэйд ин чайна ни к чему.
На крыльце ждала с фонариком невысокая крепкая женщина лет пятидесяти. С загорелым лицом и веселыми глазами.
– Кости целы? Не поломались в наших ямах на дороге? Заходите, – пригласила она и обратилась к мужу: – Дед, народу много, а водочка кончилась.
– Сейчас отправлю пацанов.
– Не надо, – остановил Бороду Головастик. – Мы пойдем с Марией. Покажу ему ваш ночной магаз.
Я согласился. Хотелось размять затекшие ноги. Комары угомонились. Техногенная Смолокуровка в темноте выглядела не страшнее, чем Сколково, где меня однажды отметелили на фуршете инноваторы из Мытищ.
Хозяева почтительно, под белые руки увели в дом о. Романа. А мы вышли за калитку и
42
вальяжной деревенской походкой направились к так называемому центру деревни. Шли молча, вдыхая сырой ягодно-грибной болотный дух. Было хорошо, хотелось философствовать.
– Пан Головастик, вы не знаете, почему в России мертвое живее всех живых?
Тот остановился и положил руку мне на плечо.
– Молви еще раз, Мария, ты не демон?
– Простите?
– Так хорошо говоришь по-нашему, что я не догоняю, откуда ты такой взялся? Смотрю, вроде бы нормальный пацан, а может, и казачок засланный. Честно скажи, ты фээсбэшник?
– Ну что вы! Я гражданин Евросоюза. Паспорт хотите?
– Не смеши меня, гражданин! Его разве трудно нарисовать?
– Не знаю, не пробовал. Но как вы думаете, вот такому Эф-эс-бэ может научить своего агента? – Сделав шаг назад, я встал в позу чтеца и огласил сибирскую глушь декламацией:
Wzrok twój, nawykły do świata i słońca,
Może się trupiej nie ulęknie głowy,
I może raczysz cierpliwie do końca
Grobowej dosłuchać mowy?
[3]Читал и думал про себя: зачем выделываюсь? Допустим, он не поверит. Ну и черт с ним! Польша терпела несчастия похуже, а гонорар мой гарантирован банком Ватикана. Я не обязан искать популярности среди местного населения. Конечно, жизнь в ГУЛАГе сводит с ума. Даже я спятил – читаю Мицкевича деревенскому параноику. Впрочем, он получал удовольствие от издаваемых мной звуков. По крайней мере, захлопал левой ладонью по правому плечу, когда я кончил.
– Браво, артист! Насчет мовы я въехал, но кто и когда подвесил твое русское болтало?
– Мама. Она была из Эс-эс-эс-эр… – Умерла, что ли?
– Почему вы так думаете?
– Ну, ты говоришь была.
– Говоря была, я имею в виду, что она жила в стране, которой больше нет. Как правильно выразить эту мысль по-русски?
– Выражай, как хочешь. Я понял.
– В пятьдесят седьмом году мама поехала учиться в Москву и попала прямо на фестиваль. Это был великий праздник. Две недели все пели и обнимались. Она заметила, что чаще всего обнимается с одним и тем же поляком. Наверное, ей бы так просто не дали выйти за иностранца, но мама сама была из польского рода. Ссыльные.
