Где-то он видел ее лицо. Может быть, они вместе ехали в поезде на Восток? Вши копошились под ватником. Серые вокзалы кишели людьми. Пассажиры торопились, бежали по лужам за кипятком, боялись опоздать, потому что неизвестность, в которую шел поезд, была все-таки лучше, чем эта безнадежно грязная станция с фигурами темными, одетыми в чужое тряпье.
На платке, который вернула ему женщина, осталось красное пятно. Она сказала:
– Видишь кровь? Я живая. Забери меня отсюда.
– Как тебя найти?
– Я не помню название места, где закопали нас с сестрой. Но ты его найдешь, следуя за нашими именами.
Слуга в белом встал между ними и произнес:
– Вам пора.
28. Коровино. Накануне конца света
В начале было слово. И было оно – корова. Она лежала на пути нашего автобуса, «икаруса» времен холодной войны, не давая дороги. Водитель долго гудел, но всё без толку. Пришлось объехать ленивое животное, чтобы прорваться к вокзалу. Это напоминало Индию, еще одну страну безусловного счастья.
Мы забрали из автобуса багаж. О. Роман экипировал нас огромными рюкзаками и куртками известной фирмы, реклама которой, нахваливая прочность товара, оптимистично гарантирует, что вещи переживут не только кругосветное путешествие, но и самого путешественника.
На груди у меня висела камера Mark II, купленная отцом Романом, который собирается сделать из нашей поездки большой пиар. Я должен фиксировать, по возможности, каждый шаг моего спутника. Потому что всё в его жизни наполнено смыслом. Не то что у меня.
Выйдя из автобуса, он развернул карту и поднес ее к лицу с таким видом, словно собирался в нее заплакать. На самом деле он просто близорук.
Я включил видеозапись и спросил, как мы заранее условились, по-польски:
– Dlaczego mapa, pan Roman? Rada jest rzut beretem.
– Czy na pewno?
– Patrz! Tutaj jest!
[1] – Я указал ему под ноги.
В огромной луже отражалось серое кирпичное здание с трехцветным флагом на крыше и большое лицо о. Романа, похожее на грустный смайлик. Мне удалось сделать отличный кадр зазеркального мира, где плыли в голубом небе молочные облака и привокзальный бомж подступал к нам с братскими объятиями. Надеялся, что от него откупятся, но не на таких напал.
Через несколько минут мы уже входили в кабинет главы районной администрации, толстяка с унылым и злобным взглядом. Та самая власть, что не дает русским почувствовать свое счастье. Я сунул ему под нос пачку писем – из МИДа, Патриархии и Министерства культуры. Он читал, шевеля губами, а я рассматривал логово провинциального бюрократа. На стенах висело стеклянное оружие с алкоголем внутри. Бутылки с кораблями. Портреты Путина. Мы сидели в кожаных креслах. Когда хозяин кабинета поднял от писем взгляд, я сказал:
– Мы бы хотели как можно быстрее отправиться в деревню… – Заглянул в блокнот. – Бездорожная. Хорошо бы, если сегодня.
– Деревни больше нет.
– Что-то случилось?
– Ее ликвидировали.
– Как?
– Секвестр бюджета.
Я пожал плечами, развел руками и посмотрел на о. Романа, который откашлялся и с чисто католической интонацией, соединяющей мольбу и угрозу, произнес:
– Мы должны быть там.
– Хотите, езжайте, – кивнул хозяин. – Я выделю человека.
Он ткнул в кнопку громкой связи.
– Слушаю, – раздался голос секретарши.
– Ну, и что?
– Он здесь.
– Впусти.
Отворилась дверь, вошел и остановился на пороге бородатый рыжий мужичок в зеленой бандане, в камуфляжной лесной униформе. Но почему-то босой – без обуви и носков. Он пошевелил пальцами ног и засмеялся:
– У тебя корова перед входом насрала…
Опять корова! Я незаметно включил диктофон. До сих пор иногда слушаю эту запись и наслаждаюсь:
Мужичок. Сказали: все бросай – беги сюда. Побежал, и вот – напоролся на мину. Слышь, как теперь душисто в приемной? Зинка там грустит, «шанель» нюхает. А дорожка твоя ковровая, извини, тово, на церемонию Оскара уже не годится. Ой, да у тебя люди! Что ж ты не предупредила…
Начальник. Вот и познакомься, Владимир. Это наши гости. Отец Роман и Адам… э-э Мария.
Мужичок. Какая Мария?
Я. Это я.
Мужичок. Ну, здравствуй, Маша, я – Дубровский.
Начальник. Кончай трепать! Твое дело – отвезти их в деревню.
Мужичок. Головастиком меня зовите. (Внезапно кричит.) Я убью тебя, лодочник! (В нашу сторону.) Вы не пугайтесь, паны, мы с ней близкие друзья. У нас така любовь, така любовь, что ничего нам не надо – ни денег, ни свободы слова. Только бензин. Позвони в гараж, Два Аппендицита, а? Пусть меня заправят.
Начальник. Чеки привезешь – получишь деньги.
Мужичок. Чеки, значит. А эти чехи на бумажке полетят туда-обратно?
Начальник. Они поляки.
Мужичок. Ладно. Пошли, чешско-стругацкая республика!
О. Роман (с ужасом). On jest szalony!
[2]
Конец записи
29. На том берегу
Я люблю словесные славянские игры. В Польше «урода» значит «красота». В Чехии вы заказываете «салат с окурками», и вам приносят огурцы. Там же «заход» – это «туалет», а «выход» – «восток». Как будто наши предки из вредности взяли одинаковые слова для разных вещей. Но вот что интересно, «рай» (тот, который парадиз) во всех славянских наречиях звучит одинаково: рай. Административное тело России – от Калининграда до Владивостока – состоит из райцентров. Потому что Россия – это рай, где центр везде.
Западный берег Оби считается цивилизованным. Здесь есть власть, супермаркет, бензоколонка и вытрезвитель. На другом берегу живет низкая плотность населения. В основном безработные, у которых нет денег, чтобы платить обскому Харону за переправу. Паром, тем не менее, ходит и кого-то возит взад и вперед. Причал находится в семи километрах от районного центра. Пока мы ехали туда на старом советском джипе «нива» с тремя дверями, я задумался, почему в России только одно место честно назвали Бездорожное? Потом сочинил шутку «в джипе мира» и смирился с дикими скачками машины по обрывкам воспоминаний о грунтовой дороге.
На пароме, немного придя в себя, о. Роман спросил у Головастика, что случилось с деревней.
– Бог дал, бог взял, – ответил тот. – А вы что, шпионы?
