Он лежал на животе старика, держась одной рукой за выпирающие ребра, а другой греб к берегу, где светились человеческие домики. Старик оказался очень удобным плавсредством, потому что почти ничего не весил, представляя собой обтянутый кожей скелет с небольшим остатком внутренностей. Мальчик заметил, что они со стариком, пока плывут, делают доброе дело. Через дырки из старика вываливались белые червячки, очень вкусные для рыбок и рыбищ, проживающих под водой.
Они возникали у поверхности внезапно, как черные машины на привокзальной площади, заглатывали беспомощных червячков и уходили в глубину. Мальчик наблюдал их зубастые пасти, но ему было ничуть не страшно, как будто, пересекая реку, он сдавал последнюю норму ГТО, после которой человеку можно всё. Он засунул пальцы старику под ребра, выудил червяка и положил его себе в рот. Послушал, как червяк извивается между щеками, словно второй язык. Потом сглотнул и даже не поморщился.
Тут и берег приблизился с теплыми огоньками. И раздался крик женщины: «Людоед плывет!» Мальчик подумал, что сейчас его накажут за то, что он съел старика. И приготовился дать честное пионерское, что это не он. Но женщина, рассмотрев его, ни о чем не спросила, она просто накинула ему на плечи толстый платок. Отвела в баню, где жили две чахоточные маленькие женщины, сестры из далеких краев. Язык у них был птичий, голоса канареечные. Они дали мальчику сладкого кипятка – погреться, насыпали крошек серого хлеба – поклевать.
А потом ему отвалили царский сон – в теплом углу на лавке. Мальчик лег и сразу провалился в глубокий колодец, где смерть его заждалась, удивляясь: как это он так вцепился в ледяную корку жизни? Но мальчик заснул очень-очень глубоко. Он пробил последнее дно и полетел дальше, в запредельное туда, куда не имела доступа глупая деревенская смерть.
Разозлившись, она вылезла из колодца и забрала сестру поменьше да послабее, немного подумала и забрала вторую тоже.
Так мальчик выменял новую жизнь на две старых. Утром хозяйка нашла на полу холодных сестер. Как птички они лежали. Мальчик крепко спал на лавке, под иконой, на которую смотреть можно только через калач, испеченный в четверг на Страстной неделе. Поэтому икона целый год занавешена красной тряпицей.
Ни в тот день, ни назавтра мальчик не проснулся. Был теплый и туманил дыханием стекло, но очухать себя не давал. Спал зиму, лето, первую пятилетку, вторую и даже третью, когда началась война.
В пост хозяйка мазала ему губы медовой водой и березовым соком, в мясоед давала куриной крови.
С годами спящий мужал, в положенное время у него вылезла борода, которую никто не осмеливался тронуть бритвой.
Когда хозяйка заболела и почувствовала, что веревочка ее жизни укоротилась до последней ниточки, она решила женить мальчика на косоглазой, придурковатой, но доброй девке, у которой никого не было на свете. Свадьбу справили прямо в бане. Невеста надела на палец жениху и себе самой по железному кольцу.
Он проснулся спустя много лет, укрытый бородой, как одеялом. Во дворе играли его дети. Жена принесла чистую рубашку и газету, где имя Сталина не упоминалось совсем.
Ни одна душа больше не звала его Людоедом. У него появилось новое имя: Молодой Мафусаил.
23. Бездорожная. Алфавит
Осень. Промозгло. Капли стучат по крыше. Сидят на кухне Трактор и Седьмой. Спорят, что падает с неба – буквы или слова.
– Ты выдь на крыльцо, сам увидишь. – говорит Трактор. – Капли-сопли все одно слово: дождь.
– Звуки-то разные, – возражает Седьмой. – На дорогу падает Чмок или Чам, на железо – Цочь-цочь, на поленницу – Кап. Какое же это одно слово?
– А ты поди по деревне да заставь их сказать «дождь» да послушай. У одного каша во рту, другой пьяный, третий без зубов, четвертый заика, пятый из Питера сосланный, шестой немой, седьмой – дубина!
– Хватит-хватит!
– Каждый по-другому скажет…
– Все равно, ты не прав, Трактор! Буквы падают, а мы их ловим и прячем за щеку, как бурундуки.
– Дурак ты, Сема! Капли все одинаковые – и снежинки тоже.
– Сам ты такой! Вот книжка. Читать умеешь? Смотри, что умные люди пишут: каждая снежинка ин-ди-ви-дуальна.
– То-то и оно, что ты в первом классе букварь пропил, буратина. Снежинок миллион, а букв сколько? Тридцать три, нах!
– Кого тридцать три, пенёк! Ты что, думаешь, у каждого землянина во рту русский язык, да? Знаешь, сколько языков болтается по миру?
– Вот ты и попался, Семочка, – радуется Трактор. – Ты ж в мир не веришь…
– Не верю, но смеюсь. Мир – это анекдот, который мы ежедневно рассказываем богу. Он придумывает новые языки, чтобы не надоело слушать.
– Вот ты мне уже надоел, балабол…
Спорят. Ругаются. Вечереет. Холодает. Затихает барабан дождя. Беззвучный начинается снегопад. Белеет черная земля. Кто-то пишет историю мира наоборот. К черту подробности, прилагательные, отвратительные существительные, несущественные лица, даты и факты. Белый лист – это зеркало мира. Снег валит густо, в мире становится пусто. А бутыль еще полна.
– Хршо, – говорит Трактор, глядя в окно. – Бло. Мирн душе.
– Луч ше жирн атушэ, чемир на дъше, – дразнится Седьмой.
– Цок чам цочь-цочь, – отвечает Трактор, показывая язык.
– Цам-чам кап шлеп чочан-чочан. Тукуфх ток щих, чаомк ош их.
– Терп оуууу а. Тии гроч хиин. Ньийролллксттхтх убафи киелел.
– Нембо!
– Сгн фай, о мали тотти. Уирексхъ зои к л п р. И?
– Уигрн оожэ а плп исти клиярт десно дьянки.
– Нуаес либгза хо четту дес трой ю? – Загибнюс.
– Тай ли, ебе невер. Корсто бохчиш. Атрыкаль кендима столп мрачный.
– Хатто край, хатто мир. Ток ты котой читадуше?
– Актож. Хама бохнибох. Диа жи наир имка прази.
– Изби летти гры оглоб. Подстолья иссо мрачный столп.
– Съглас стобою, Трактор. Склада не треба дъша и сила, – кивает Седьмой. – Умный ты мъж, хоть и железна голова.
– Ха-ха-ха! – смеется Трактор, и в глазах его зажигается красный огонек, означающий, что пора досвиданькаться, шапку искать, валить от греха подальше.
Седьмой накидывает ватник, двигает валенки за дверь. Идет по горло в снегу, радуется, что метель воет сильно и не дает услышать, как заводится Трактор.
Часть вторая
Если мертвый приходит к живым – он приходит с улыбкой,
Мертвый может быть добрым – даже добрее живых.
Триций Апинат
24. Где-то, вне времени
Пустые глаза, открытые рты, скрюченные руки, истлевшие одежды, кожа землистого цвета; мужчины, женщины, дети, умершие в страхе и страдании, в пламени и воде, убитые газом, свинцом, острой сталью и небесным металлом невероятной силы; погибшие от болезней, которые сжимают грудь, вспучивают живот, выжигают мозг, сушат кровь, съедают кости, наполняют тело болью, заставляя звать смерть, как спасение. Мертвые лежат в сером безвидном месте, тесно, как спекшаяся глина, как картофелины в мешках; их лица, лишенные жизни, остры, как края плоских железных предметов; тьмы и тьмы тел, которые уже перешли в царство вещей, но пока не достигли бесконечной страны забвения; смерть многоступенчата, как жертвенная пирамида ацтеков; сущности нижних ярусов пожирают имена и души, на вершине тот, кто питается безымянным. Взгляд спящего проникает сквозь холод и темноту, скользит вдоль основания пирамиды, видит женское тело, стиснутое миллионами окружающих смертей. Как можно разглядеть песчинку в пустыне? – удивляется спящий. В ответ женщина открывает глаза и шепчет:
