Потом, часа два спустя, худой, с ярким чахоточным румянцем на щеках человек в темно-синей гимнастерке выписал в канцелярии Багрову справку.
– Чего же ты молчал, парень?! Чай, не немой, мог бы и к начальнику тюрьмы попроситься для беседы! В общем, разобрались по твоему вопросу. Вышел на тебя наговор, но ты, Багров, в этом сам виноват – нужного выбора в дружках-приятелях нет! Хотя, прямо тебе скажу, если бы не разгрузка тюрьмы, еще неизвестно, сколько бы ты тут парился. Э-эх, парень, парень! Руки есть, ноги есть, голова дадена – чего же на кривую дорожку тянет? Неужто другого заделья отыскать не можешь! Ладно, ступай… И вот что, Багров, сразу отправляйся для постановки на учет в уголовном розыске, а мы туда про тебя сообщим…
– Давай-давай, пошевеливайся! – подгонял Бориску через решетки-двери невысокий надзиратель, топорща прокуренные, загибающиеся кверху усики. – Ишь, уже и на свободу не торопимся! Ну, молодежь!
Лязгнул последний замок, яркий солнечный свет на мгновение ослепил.
Бориска зажмурился, вдыхая полной грудью морозный воздух, зябко поежился в драной шинелишке.
– Чеши, субчик-голубчик! Понял, почем фунт лиха? – весело прокричал надзиратель- коротышка.
– Не скаль зубы, вышибу! – зло выпалил Багров.
– Э, паря, да ты и не прочувствовал! – покачал головой надзиратель, обернулся к высунувшемуся из дверей напарнику. – Энтот прохвост, помяни мое слово, Миколай, опять к нам загремит.
– Но, как пить дать, ишь какой раздраконенный, – степенно согласился напарник.
Но Бориска уже не слышал. Натянув мятый картуз на брови, он зашагал прочь по Ингодинской, не оглядываясь. И сам не знал, куда держит путь, но потом вспомнил о требовании встать на учет.
Приплелся в розыск, ожидая долгих распросов-допросов, но там дежурный записал его фамилию в какую-то книгу, на вопрос Бориски насчет помощи в устройстве на работу только пожал плечами, посоветовав топать на биржу.
Бориска пошел по названному ему адресу, но и на бирже труда его тоже лишь записали в список, сразу предупредив, чтобы скорого устройства он не ждал.
2
Задыхаясь бессильной злобою, вышел Багров снова на улицу.
В животе отчаянно урчало.
Ноги сами понесли к Старому базару, хотя в карманах было пусто.
Надеясь на случай, Бориска плелся по улице вниз, постукивая по мерзлому песку разбитыми ботинками, в которых ноги задубели уже окончательно.
У добротного домищи за тесовым забором увидел богато одетого мужика, покуривающего самокрутку душистого табаку, не самосада какого там огородного – по пахучему дыму унюхал Бориска.
– Слышь, дядя, угости табачком, только из тюрьмы выпустили, век такого табачку не нюхал! – жалостно попросил Бориска, сглатывая тягучую слюну.
– Иди-иди, варнак! – презрительно процедил мужик, смачно затягиваясь и выпуская густую струю дыма Бориске в лицо. – Понюхал? Пшел вон!
– Чтоб ты сдох, жадюга! – сплюнул мужику под ноги Багров.
– Чево ты сказал, мерзавец? – взревел мужик. – Снова на нары захотел?! Так я тебе, гад, это враз устрою! Брысь отседова, харя немытая! Щас работников кликну, так узнаешь! Вошь тифозная!
В раззявленном злобой рту «дяди» Бориска увидел два золотых зуба; мордастое, сытое лицо наливалось багровостью. У мясистого носа заалела большая бородавка, от чего жадный и злобный мужик стал окончательно ненавистен Багрову.
– Не шипи, буржуй недорезанный! – отступив на шаг, крикнул, скалясь, Бориска. – Я еще до тебя доберусь, бородавка!
Бориска нагнулся, зацепил лиловой пятерней камешек и швырнул в обидчика. Тот испуганно кинулся в калитку, крича: «Ванька! Федьча! Сюда!»
Бориска тут же, с настороженной спиной, быстро подался за угол и припустил переулком.
Вскоре оказался на базаре, где холод ощущался как-то мягче.
Может, потому, что прямо у входа стояла толстая баба, обвязанная полушалком и оглушительно зазывала желающих отведать пирогов с требухою, которые таились у нее в обитом жестью ларе.
За прилавками под навесами переминались с ноги на ногу мужики и бабы: торговали салом и увесистыми кусками копченой дичины, огромными и тяжелыми кругами замороженного молока – белыми жерновами с желтой масляной шишечкой. Из бочки мужик накладывал в жестяную банку высокому мужчине в круглых очках темно-коричневый мед. Рядом, у рослого детины, ворохами серебрились мороженые окуньки и караси. Чуть поодаль горластые торговки трясли самым разнообразным шмутьем.
Откуда-то на Бориску нанесло густым ароматом гречневой каши. Понуро опустив голову, Бориска остановился посреди этого праздника желудков, разыгравшийся аппетит по-волчьи рвал брюхо изнутри. Глаза невольно побежали по прилавкам, отыскивая беззаботную, заболтавшуюся торговку или покупательницу-ротозейку с кошелкой.
И тут вдруг взгляд уцепился за высокого статного военного, что пересмеивался с привлекательной молодкой, торгующей кедровыми орешками.
Широкие плечи, затянутые добротной шинелью, полы которой лежали на мягких и теплых белых бурках, заломленная к затылку папаха мелкого каракуля, рука, ладонью-лопатой подцепившая орешки из мешка. Что-то очень знакомое показалось в облике военного Бориске!
Багров протиснулся поближе, вгляделся. Словно почувствовав его взгляд, по-военному одетый мужчина резко обернулся, по-рысьи суживая глаза, цепко глянул, не шевеля головой, – только глазами, справа налево и обратно, уперся зрачками в Бориску.
А тот, просиявши, полез молодому здоровяку навстречу:
– Костя! Это я, Бориска! Да Багров! Отряд батьки Аносова! Костя!
Напрягшийся молодец выдохнул воздух, легкая улыбка коснулась губ, только глаза все так же цепко шарили по Бориске и вокруг.
– Здорово, коль не шутишь! Сразу и не признать… Откеда такой замурзанный? Бродяжишь?
– Да нет, Костя, из тюрьмы я…
– Эва! – заинтересованно протянул Костя, взял Бориску за рукав. – То-то, смотрю, рыскаешь… Жрать небось хочешь, а?
– С утра, окромя морковного тюремного чайку…
– Но, паря, это не паек! – хохотнул Костя и покровительственно бросил: – Пойдем, друг партизанский.
Они пересекли базар и вошли в тесную лавку, где Костя купил белый батон и здоровенный крюк копченой колбасы.
Протянул Бориске, тот с жадностью схватил, вгрызся в хлеб, а потом отхватил крепкими желтыми зубами шмат колбасы вместе со шкуркой, давясь, стал жевать, шумно втягивая воздух раздутыми ноздрями.
Из лавки вышли.
Мигом улетели в голодное брюхо хлеб и колбаса.
Рыгнув, Бориска посмотрел на Костю с благодарностью.
Потом они пошли от базара по Коротковской в сторону первой Читы.
– А я, Костя, помню, каким ты был ловким и отчаянным! И конь у тебя шельмец был, лихо через ограду перемахивал! Огневое времечко было, правда же, Костя?
