– Павел! – позвал Цупко от дверей. Калинин вышел из комнаты с книгой в руках, сзади выглядывал Васька.
– Паша, не в службу, а в дружбу – нарежь, мил-человек, мне табачка, дюже у тебя аккуратно получатся. Заранее наше спасибочко!
Цупко прожурчал просьбу елейным голосом, а Костя ещё раз разглядел квартиранта – ентилигент на вид, ишь, с книжкой… Такой в антриганты не запишется, у такого и знакомства, конешно, благородные…
Несколько успокоенный, Ленков повернулся к Цупко:
– Дай-ка мне пальто вот это твоё, а то свежо покуда по ночам.
Он снял с вешалки коричневое пальто, взамен водрузил на крючок брошенный при приходе серый дождевик.
– Иди крюк накинь, – сказал напоследок Филипп Ваське. И растворился с Ленковым в темноте…
3
К этому времени вся подготовка операции ГПО по захвату Ленкова была завершена. Помимо Бурдинского в группу захвата были определены два молодых, но довольно опытных сотрудника – Спиридон Пряхин и Николай Морехов. Оба успели повоевать, Морехов даже до комроты дослужился.
Местом для встречи Бурдинского и Ленкова выбрали дом портного Каткова. Дело в том, что Ленков знал сорокавосьмилетнего Фёдора Архиповича Каткова очень давно, ещё когда дербанил с Бурдинским в Маккавеево привезённую из Маньчжурии контрабанду.
Хорошо знали портного Каткова в близлежащих к Чите селах, которые он объезжал, снимая мерки и обшивая крестьян, так сказать, прямо на дому. И Костя у него на пошив заказы делал. А то и сбывал Фёдору кое-какую мануфактурку. Был Катков человеком гостеприимным, знакомые сельчане запросто приезжали к нему в город, останавливались на ночлег.
Другими словами, дом Каткова не относился к «хазам», поэтому был вне подозрений, что знал и Ленков. Не палёное место. На этом и строился расчёт ГПО.
Удобен этот дом был ещё и тем, что напротив, с тыльной стороны двора, за забором, торчал вместительный соседский сарай – удобно для засады, укрытия подкрепления. В засаду Бурдинский, с разрешения Бельского, попросил самых надёжных ребят у военкома конного полуэскадрона милиции Баранова. Тот выделил и проинструктировал троих крепких парней во главе с членом партии Яшиным, специально подобрав некурящих, чтобы полную маскировку соблюсти.
Засада была расположена в сарае заблаговременно. Заранее были удалены из дома и его обитатели: хозяина незаметно увезли в ГПО, а его жену и дочь – на частную квартиру.
Дом портного опустел и перешёл в полное ведение Бурдинского, который с двумя своими новыми «помощниками» стал готовиться к встрече с Ленковым: закупил закуску и целую четвертуху спирта. Бурдинский и сам себе не мог объяснить, куда он набрал столько выпивки, ведь знал, что ныне Костя много не пьёт, да и раньше особо не перебирал. Видимо, Гоха мерил своей меркой: пока есть спиртное – надо пить. Сдохнуть, но не оставлять, даже на донышке.
К типичной пропойной психологии у Бурдинского круто примешивался страх. Гоха не мог понять, чего он страшится больше: справедливого возмездия от властей или расправы от руки атамана бандитов.
Наверное, этот страх, заполнивший душу и каждую клеточку некогда могучего, но уже давно заметно обрюзгшего тела, и воздействовал на мозг и остальной организм Бурдинского самым необычным образом. Чаще страх парализует человека, его волю, мысли, поступки. С Бурдинским было всё не так. Из него пёрла неуёмная бравада, незаурядный артистизм. И – даже хмель не брал! Пока шли все приготовления к вечерней встрече, Бурдинский успел уже несколько раз приложиться к содержимому приобретённой на казённые чекистские деньги четверти. Пару раз это ему даже удалось проделать незаметно от «помощников» из ГПО.
А ещё помимо пропитавшего всё естество страха Гоха исходил непонятной тоской и тревогой. Тревогу себе он ещё мог объяснить: а как сорвется задуманное, а как в ходе операции что-нибудь пойдёт наперекосяк… Но вот тоска… Почему тоска? Отчего?
К одиннадцати часам вечера дом на углу Ивановской и Кастринской улиц наполнился томительным тревожным ожиданием. В соседнем сарае притаились бойцы Баранова, через несколько домов – группа сотрудников ГПО.
Бравада, которая ещё недавно пёрла из Бурдинского, как тесто из опары у стряпухи-неумехи, куда-то улетучилась. Он то промеривал шагами просторную горницу катковского дома, то усаживался за накрытый стол, бесцельно передвигая миски с закуской, стопки и побулькивающую четверть, то снова соскакивал, кружил по комнате, по-хозяйски поправляя незамысловатое кружевное плетение на лебезной этажерке и массивном буфете с мутными стеколками в дверцах.
Спиридон Пряхин и Николай Морехов сидели по углам, молча наблюдая за мечущимся Бурдинским. Потом Пряхин так же молча запалил керосиновую лампу, установив её в середину стола, прошёл в спаленку и устроился там у окошка, из которого хорошо просматривалась улочка. Но полчаса спустя просматривать там было уже нечего – полуночная майская темень вступила в свои права.
Бурдинский откровенно занервничал, поглядывая на чекистов. Оговоренное с Цупко время давно прошло, а гостями и не пахло. Гоха нервничал, но внутри у него начинало пробиваться некоторое облегчение – надежда, что Костя не придёт, а, стало быть, кошмар закончится. Бурдинскому не хотелось думать о таком, неудачном для чекистов, исходе приготовленного захвата Кости Ленкова. Желание, чтобы всё сорвалось, не получилось, крепло и заполняло Бурдинского, уже представлялось ему каким-то спасением от всей той жути, в которой он пребывал последние дни. Это желание перемешивалось в сознании с неким наивным ощущением, что, если сегодняшние страхи окажутся пустыми, то вроде бы и не было ничего: ни пьянки у кривого Ибрагима, ни её продолжения в харчевке Фили-Медведя и пивном подвале, ни дебоша в бараке у Аносова, ни звериного желания придавить правильного Петра Афанасьевича. Не было, наконец, и этого страшного похмелья и позора в кабинете Бельского.
Бурдинскому казалось, что если Костя не появится сегодня, – все его, Гохины, напасти сгинут без следа, вернётся прежняя жизнь, наполненная всеобщей почтительностью к нему – депутату Народного собрания. Наполненная приятно щекочущим самолюбие ощущением собственной важности, даже некоего величия и исключительной полезности для Республики. Бурдинскому казалось, что вернётся на круги своя вся его вполне благополучная жизнь.
Он не имел смелости признаться себе, хотя бы в глубине души: при любом исходе сегодняшней ночи уже не будет ничего прежнего, благопристойного и героического. И не потому, что порушил он всё это. А потому, что и не было ничего этого. Никогда не было. А были лицемерие, двурушничество, ложь, хвастовство и самообман. Он не имел смелости признать: жизнь прожита никчёмно, мелочно, подленько.
4
Ленков и Цупко мерно шагали, чутко прислушиваясь к ночной тишине, в сторону нового базара – от дома Цупко на Новых местах, через Кайдаловку на Бульварную улицу, потом спустились вниз, возле пожарки с каланчой красного кирпича свернули на Уссурийскую. Почти всю дорогу молчали. Каждому о своём думалось.
