В марте 2005 года у отца случился второй инфаркт, осложненный пневмонией; папу снова поместили в палату интенсивной терапии. Его вывели из пике и отпустили домой, но назначили лекарства, при которых нельзя садиться за руль. Социальный работник нашел человека, который привозил отцу продукты. В апреле папа снова попал в больницу; с тех пор ему пришлось отказаться еще и от ежедневных прогулок. В мае он принимал уже десяток таблеток в день и большую часть дня проводил в постели. Его почерк стал практически неразборчивым, и не только потому, что папа ослаб: у него теперь сильно дрожали руки. После долгих и настойчивых телефонных уговоров я убедил папину соседку — медсестру из местной больницы — регулярно наведываться к нам и с облегчением вздохнул, когда до июньского отпуска остались считанные дни.
Но состояние отца продолжало ухудшаться. Во время наших созвонов я явственно слышал странную усталость в его голосе. Второй раз в жизни я попросил о переводе домой, и на этот раз командир отнесся к моей просьбе более сочувственно: он даже выбил для меня командировку в Форт-Брэгг для прохождения воздушно-десантного обучения. Но когда я позвонил в больницу, мне сказали, что мое присутствие отцу не поможет и я должен подумать о том, чтобы поместить его в лечебницу-пансионат, подчеркнув, что необходимую отцу помощь в домашних условиях не обеспечить. Лечащий врач уже некоторое время уговаривал своего пациента — к тому времени папа мог есть только жидкие супы — переехать в больницу, но отец наотрез отказывался, пока я не приеду в отпуск. По какой-то причине папа во что бы то ни стало хотел встретить меня дома.
Ситуация казалась слишком трагичной и неожиданной. По пути из аэропорта я убеждал себя, что у врачей есть привычка пугать, чтобы пациенты уважали, однако доктор не преувеличивал: папа даже не смог подняться с дивана мне навстречу. У меня сжалось сердце — за год отец постарел на тридцать лет. Кожа у него приобрела нездоровый пепельный оттенок, и я был поражен его худобой. Горло перехватило, когда я поставил сумку у двери и сипло сказал:
— Здравствуй, пап.
Я боялся, что он не узнает меня, но через минуту услышал прерывистый шепот:
— Здравствуй, Джон.
Я подошел к дивану и присел на край.
— Ты как?
— Нормально, — сказал он, и мы долго молчали. Наконец я поднялся сходить посмотреть, что есть на кухне. Войдя, я остановился как вкопанный: повсюду были разбросаны пустые банки из-под супа, плита залита какой-то пригоревшей и уже окаменевшей бурдой, мусорное ведро переполнено, в мойке громоздились заплесневелые тарелки. Маленький кухонный стол завален горой нераспечатанной почты. В доме явно не убирали много недель. Первым побуждением было учинить грандиозный скандал соседке, обещавшей присматривать за отцом, но я это отложил.
Разыскав банку куриного супа с лапшой, я разогрел его на грязной плите, налил в тарелку и отнес отцу на подносе. Он слабо улыбнулся, и я увидел, как он благодарен за эту ничтожную услугу. Он съел все до капли. Я налил вторую тарелку, едва сдерживаясь при мысли о том, что отца, должно быть, давно не кормили. Когда он опустошил и ее, я помог папе снова лечь, и он почти сразу заснул.
Соседки дома не оказалось, и я весь день и вечер драил дом, начав с кухни и туалета. Когда я менял отцу постельное белье и увидел грязные простыни — он ходил под себя, — то несколько секунд постоял зажмурившись, едва сдерживаясь, чтобы не побежать и не свернуть соседке шею.
Наведя в доме относительную чистоту, я вернулся в гостиную и сел, охраняя папин сон. Под одеялом отец казался совсем маленьким, а когда я осторожно погладил его по волосам, несколько прядей остались на подушке. Я заплакал, понимая, что отец умирает. Я плакал впервые за несколько лет и впервые в жизни об отце и долгое время не мог унять слезы.
Я знал, что мой отец — хороший, добрый человек, и хотя жизнь у него оказалась сложная, он приложил все усилия, чтобы меня вырастить. Он никогда не поднимал на меня руку, и я мучился угрызениями совести за все годы, когда вел себя как дурак. Я вспоминал два своих последних отпуска, и на душе было больно при мысли, что эти простые и по-своему счастливые времена миновали.
Позже я отнес отца в кровать, почти не ощутив его веса. Укрыв его одеялом, я устроил себе постель на полу рядом с кроватью, слушая его тяжелую одышку и сиплое дыхание. Посреди ночи папа проснулся от приступа кашля и долго не мог остановиться. Я уже хотел везти его в больницу, но тут кашель наконец прекратился.
Отец пришел в ужас, узнав, куда я хочу его отвезти.
— Останусь здесь, — молил он слабым голосом. — Не хочу ехать.
Раздираемый тревогой и жалостью, я все же решил не класть его в больницу. Для человека раз навсегда заведенного порядка больница была не только чужим, но опасным местом, привыкание к которому потребует больше сил, чем у отца осталось. В этот момент отец снова запачкал простыни.
На следующий день зашла соседка и с порога принялась извиняться. У нее заболела дочь, и она несколько дней не убирала в кухне, но до того ежедневно меняла отцу постель и следила, чтобы в кухне всегда был запас консервированного супа. Мы стояли на крыльце; при виде усталого лица пожилой женщины слова заготовленных упреков забылись сами собой. Я сказал, что очень благодарен ей за заботу и что она и так сделала больше, чем могла.
— Рада была помочь, — сказала она. — Ваш отец много лет был сама любезность. Никогда не жаловался на шум от моих детей, пока они росли, и всегда покупал у них все, что они продавали, когда им нужно было выручить денег для школьных экскурсий. Он поддерживал во дворе порядок, приглядывал за домом, если я просила. Всегда готов был прийти на помощь. Отличный сосед…
Я улыбнулся. Ободрившись, она продолжила:
— Только, знаете, он ведь не всегда меня впускает. Говорит, ему не нравится, где я кладу вещи. Или как убираю. Или что я передвинула стопку почты на его столе. Обычно я не обращала внимания на его ворчание, но иногда, когда ему становилось лучше, он ни в какую меня не впускал и даже угрожал полицией, если я пыталась войти. Я просто не знала…
Она замолчала, и я закончил за нее:
— Не знали, как поступить. Женщина стояла с виноватым видом.
— Ничего, — сказал я. — Без вас вообще не знаю, что бы он делал.
Она с облегчением кивнула и потупилась.
— Хорошо, что вы вернулись, потому что я хотела переговорить с вами о сложившейся ситуации. — Она смахнула с одежды невидимую ворсинку. — Я знаю отличное место, где о нем позаботятся. Персонал превосходный. Мест там практически не бывает, но тамошний директор — мой знакомый, к тому же он знает лечащего врача мистера Тайри. Понимаю, как тяжело это слышать, но для вашего папы это самое лучшее, и я считаю…
Она не договорила. Я видел, что эта женщина искренне желает отцу добра, и уже открыл рот для ответа, но не сказал ничего. Предлагаемый выход был вовсе не таким простым, каким казался. Дом был единственным местом, где отец освоился за жизнь, где ему было комфортно, где его раз навсегда заведенный порядок имел какой-то смысл. Если даже перспектива недолгого пребывания в больнице приводила его в ужас, то необходимость обживаться на новом месте его попросту убьет. Однако вопрос заключался не в том, где он умрет, а скорее в том, как умрет — в одиночестве в пустом доме, на испачканной мочой и испражнениями постели, изголодавшийся и истощенный, или среди людей, которые будут кормить и мыть его, пусть даже в непривычной, незнакомой обстановке?
