"Пожалуйста, не говори этого", сказала она мне.
"Пожалуйста ..."
"Но я люблю", сказал я, думая, что она не верила
мне.
Она начала плакать еще сильнее. "Я сожалею",
шептала она мне через слезы. "Мне так жаль …"
Мое горло внезапно пересохло.
"Но почему?" спросил я, внезапно отчаявшись, чтобы
понять то, что беспокоило ее. "Это из-за моих друзей и того, что они
скажут? Меня это не интересует больше - это правда". Я запутался и, честно
говоря - испугался.
Ей потребовалось много времени, чтобы прекратить плакать, и
она посмотрела на меня. Она поцеловала меня так же мягко, как Вы бы
почувствовали дыхание прохожего по улице, затем провела пальцем по моей щеке.
"Ты не можешь любить меня, Лендон", сказала она
через красные, распухшие глаза.
"Мы можем быть друзьями, мы можем видеть друг друга
..., но ты не можешь любить меня".
"Почему нет?" Я закричал хрипло, ничего не
понимая.
"Потому что" сказала она, наконец, мягко, "я
очень больна, Лендон".
Это понятие было настолько чужим, что я не мог понять, что
она пробовала сказать.
"Ну и что? Это пройдет через несколько дней ..."
Грустная улыбка пересекла ее лицо, и я понял прямо тогда, что
она пробовала сказать мне. Ее глаза не уводили взгляд с моих глаз, когда она,
наконец, сказала слова, разорвавшие мое сердце.
"Я умираю, Лендон".
Глава двенадцатая
У нее была лейкемия; она узнала об этом прошлым летом.
В тот момент, когда она сказала мне об этом, кровь ушла из
моего лица, и головокружащие образы пронеслись в моем сознании. За это короткое
мгновение время внезапно остановилось, и я понял все, что случилось между нами.
Я понял, почему она хотела, чтобы я играл в пьесе; я понял, почему, после того,
как мы выполнили ту премьеру, Хегберт шептал ей со слезами на глазах, называя
ангелом; я понял, почему он выглядел настолько утомленным все время и почему он
волновался, что я приходил к ним домой. Все стало абсолютно ясным.
Почему она хотела, чтобы Рождество в приюте было столь
особенным...
Почему она не думала, что поступит в институт...
Почему она подарила мне свою Библию...
Все имело здравый смысл, и в то же самое время казалось, что
не было никакого смысла вообще.
Джейми Саливан болела лейкемией...
Джейми, сладкая Джейми, умирала...
Моя Джейми...
"Нет, нет", шептал я ей, "это должно быть
ошибка ..."
Но ошибки не было, и когда она сказала мне снова, мой мир
опустел. Моя голова начала вращаться, и я взялся за нее сильно, чтобы удержаться
от потери баланса. На улице я видел мужчину и женщину, идущую к нам, склонив
головы и положив руки на шляпы, чтобы их не сдуло ветром. Собака неслась
поперек дороги и остановилась, чтобы понюхать кустарники. Сосед напротив стоял
на стремянке, снимая Рождественские гирлянды. Нормальные сцены из каждодневной
жизни, вещи, которые я никогда не замечал прежде, внезапно заставили меня
почувствовать себя сердитым. Я закрыл глаза, желая, чтобы все это ушло.
"Я так сожалею, Лендон", продолжала она говорить
много раз. Именно я должна была сказать это, как бы то ни было. Я знаю это
теперь, но мое замешательство препятствовало мне рассказать это.
Глубоко в душе, я знал, что все это останется. Я прижал ее
снова к себе, не зная, что делать, слезы заполняли мои глаза, пробуя и будучи
не в состоянии быть твердым, потому что думал, что она нуждалась в этом.
Мы плакали вместе на улице в течение долгого времени, просто
немного дальше от ее дома. Мы еще плакали, когда Хегберт открыл дверь и увидел
наши лица, точно зная, что их тайна раскрыта. Мы плакали, когда мы сказали моей
матери позже тем днем, и моя мать прижала нас обоих к груди и рыдала настолько
громко, что и служанка и повар хотели вызвать доктора, потому что они подумали,
что что-то случилось с моим отцом. В воскресенье Хегберт сделал объявление
своим прихожанам, его лицо выражало мучения и опасения, и он нуждался в помощи,
чтобы вернуться на свое место даже прежде, чем он успел закончить.
Каждый из прихожан смотрел в тихом недоверии на слова,
которые они только что услышали, как будто они ждали изюминки этой ужасной
шутки, в которую ни один из них не мог поверить. Тогда внезапно, начались
стенания.
Мы сидели с Хегбертом в тот день, в который она сказала мне,
и Джейми терпеливо отвечала на мои вопросы. Она не знала, сколько ей осталось,
сказала она мне. И не было ничего, что доктора могли бы сделать. Они сказали,
что это была редкая форма болезни, именно та, которая не поддавалась лечению.
Да, когда учебный год начался, она чувствовала себя прекрасно. Только в прошлые
несколько недель, она начала чувствовать прогрессию болезни.
"Это - то, как она прогрессирует", сказала она.
"Ты чувствуешь себя прекрасно, и затем, когда твое тело не может
продолжать бороться, тебе нехорошо".
Душа свои слезы, я не мог не думать о пьесе.
"Но все те репетиции ... те долгие дни ... возможно, ты
не должны была брать участие".
"Возможно", сказала она, взяв меня за руку и
перебивая меня. "Игра в пьесе была тем, что держало меня здоровой так
долго".
Позже, она сказала мне, что семь месяцев прошли, с тех пор
как она диагностировалась. Доктора дали ей год, возможно меньше.
В эти дни, возможно, все было бы отлично. В эти дни они,
возможно, вылечили бы ее.
В эти дни Джейми, вероятно, жила бы. Но это случилось сорок
лет назад, и я знал, что это означало.
Только чудо могло спасти ее.
"Почему ты не говорила мне?"
Это был тот вопрос, который я не задал ей, но о котором я
думал. Я не спал той ночью, и мои глаза все еще были раздуты. Я пришел от шока
к отрицанию, к печали, к гневу, и снова обратно, всю ночь напролет, желая,
чтобы этого не происходило, молясь, чтобы все это было только небольшим ужасным
кошмаром.
Мы были в ее гостиной комнате на следующий день, день, когда
Хегберт сделал объявление в общине. Это было 10 января 1959.
Джейми не выглядела настолько угнетенной, как я думал. Но с
другой стороны, она жила с этим уже в течение семи месяцев. Она и Хегберт были
единственными, кто знал, и ни один из них не доверил это даже мне. Это
причинило мне боль и одновременно напугало.
"Я приняла решение", объясняла она мне, "было
бы лучше, если бы я не говорила никому, и я попросила, чтобы мой отец сделал то
же самое. Ты видел, какими люди были после службы сегодня. Никто даже не
посмотрел мне в глаза. Если бы тебе оставалось жить только несколько месяцев,
неужели ты бы не этого хотел?"
