Больше Ромашов не слушал. Не мог дольше откладывать исполнение того, к чему так стремился! Он ринулся вверх по лестнице, но в этот миг Андреянов окликнул его, видимо, почуяв неладное, а может быть, точно зная от Вальтера об истинной цели напарника. Ну а когда тот обернулся… наверное, на лице Ромашова было все написано, наверное, оно было страшным, как у людоеда, дорвавшегося до добычи, наверное, его выражение подтвердило все догадки и опасения Андреянова, потому что он выхватил пистолет.
Но у Ромашова пистолет тоже был наготове: ведь он намеревался убить детей, – поэтому его выстрел грянул первым. Однако в это мгновение зазвонил телефон, Ромашов невольно вздрогнул и в Андреянова не попал, а попал в Фаину Ивановну, которая все еще цеплялась за своего ненаглядного Толика и все бубнила, бубнила что-то о своей ненависти к Ольге, которая загубила их жизни.
Хоть у всех инструкторов по стрельбе Павел Мец, Петр Ромашов, он же Колдун, считался мазилой, пуля его вошла точнехонько в лоб Фаины Ивановны, убив ее на месте.
Андреянов на мгновение растерялся, но зато не растерялся Сидоров, который выпалил в Ромашова и угодил ему в левое плечо.
Ромашов покатился с лестницы…
Он не потерял сознание, но оказался на той грани, за которую осталось только переступить, чтобы умереть. Однако какие-то слабые силы еще удерживали его перед роковой чертой. Потом он понял, что это жизнь убитой им Фаины Ивановны спасла его от мгновенной смерти. Однако Фаина Ивановна была уже стара и слишком измучена, чтобы вернуть Ромашову все его силы. То, что он получил от этой старухи, было сродни маленькому глоточку воды для человека, иссушенного пустыней. Он лишь омочил горло этим жалким глотком, но не утолил жажды. Однако глоток дал ему время…
Ромашов неподвижно лежал посреди комнаты. У него были в карманах брюк два маленьких смертоносных метательных ножа, однако он не мог шевельнуть рукой. Все тело словно бы окаменело…
Похоже, Андреянов и Сидоров не сомневались, что он убит или умрет с минуты на минуту, потому что не обращали на него никакого внимания. Особого горя по поводу смерти Фаины Ивановны ее дорогой Толик тоже не выразил, только пробормотал:
– Ну что же, в самом деле недурное наследство оставила мне тетушка! – И Ромашов не глазами, а каким-то посторонним зрением увидел, вернее, почуял, что Андреянов забрал у мертвой тетки перстень.
Видимо, Андреянову, при всем его окостенелом равнодушии, было неприятно видеть труп Фаины Ивановны, потому что он приказал Сидорову спрятать тело в чуланчик, что тот и сделал. Потом Андреянов и Сидоров поочередно перешагнули через Ромашова, поднялись по лестнице и вскоре спустились, неся завернутых в одеяла крепко спящих детей.
– Спасибо, тетушка, хорошо поработала! – услышал Ромашов бормотание Андреянова. – Думаю, до самого Сарова эти малявки продрыхнут. А это что за бумажка? Ах, похоронка! Ну, Василий Васильевич, бывший дружок, передам от тебя последний привет Оленьке, так и быть! Брошу похоронку в почтовый ящик, то-то она порадуется, когда вернется! Сегодня у нее будет день приятнейших сюрпризов!
Андреянов и Сидоров ушли, унося детей. Через минуту послышался удаляющийся рокот мотора: это машина Лозикова умчалась в Саров.
А Ромашов остался лежать на полу…
Жалкие струйки жизненной энергии, исходившие из мертвой Фаины Ивановны, все же оказали на него пусть и слабое, но все же благое воздействие. Он даже смог доползти до крыльца. В голове все словно бы на части рвалось от слабости и мучительных мыслей. Ненависть к Андреянову и Вальтеру Штольцу почти убивала его, однако вдруг мелькнула догадка, которая заставила сердце Ромашова забиться быстрее.
Тетрадь! Записки Грозы, которые Вальтер Штольц поручил Ромашову раздобыть во что бы то ни стало! Андреянов ни слова не сказал о тетради. Он не спрашивал о ней у Фаины Ивановны, не бросил даже реплики Сидорову о том, что нужно найти какую-то тетрадь. А ведь это – вторая часть задания Вальтера Штольца, столь же важная, как и первая! Может быть, еще более важная, потому что еще неизвестно, сумеет ли Вальтер извлечь какую-то пользу из одурманенных, перепуганных детей, а вот записки Грозы обязательно приведут его к священному саровскому артефакту.
Забыл об этом Андреянов? Или просто не знал? Или это задание было оставлено только Ромашову?
Ну, похоже, для него еще не все потеряно. Если он найдет тетрадь и доберется до Сарова, он еще сможет поторговаться с удачей.
Как он это сделает, Ромашов не знал, однако знал одно: чтобы получить этот шанс и чтобы суметь как минимум обшарить дом в поисках тетрадки, он должен немедленно еще кого-нибудь убить, чтобы набраться сил. Неважно, кого, но желательно человека молодого. Убить, прикоснуться к телу, прижаться своей раной к его ране, чтобы остановить свое кровотечение, впитать его жизненную энергию, чтобы ожить самому…
Цепляясь за стены, за мебель, спотыкаясь и падая, он потащился на крыльцо – и увидел молодую женщину, которая стояла у ворот и доставала из почтового ящика измятый, надорванный конверт с похоронкой.
Ромашов сразу узнал эту женщину, хотя никогда в жизни ее не видел. Вернее, видел – но чужими глазами. Глазами Виктора Панкратова. Видел в ту минуту, когда она подошла к убитым Грозе и Лизе и подняла с окровавленной травы их дочь. А Панкратов забрал сына. И это стало первым звеном в той цепочке несчастий, которые обрушились в 1937 году на Павла Меца.
Ну что же, настало время платить по долгам!
Однажды Виктор Панкратов уже вернул Ромашова к жизни, теперь это предстоит сделать Ольге.
И, когда она оказалась достаточно близко, Ромашов бросил в нее нож.
…Он лежал рядом с мертвым телом, ощущая блаженство, покой и долгожданный прилив сил. Кровь его и Ольги снова смешалась, и теперь Ромашов знал все, что хотел знать. Ну что ж, он напрасно жаловался на удачу и напрасно разуверился в спасительной силе случайностей!
Он поднялся, растирая по телу кровь Ольги и ощущая, как омолодила, воодушевила его эта кровь и эта жизненная энергия. От раны и следа не осталось! Так же было и в прошлый раз, с Панкратовым. Правда, голова довольно сильно кружилась от множества картин жизни Ольги: ведь на несколько мгновений ее жизнь как бы стала его жизнью, – а сердце ныло от множества испытанных ею чувств, включая самозабвенную любовь к Жене и Саше, а также страшную, горькую тоску по мужу. Однако Ромашов, по опыту с тем же Панкратовым, знал, что эти головокружение и ощущение раздвоенности сознания скоро пройдут, оставив ему только радость возвращенной себе жизни и могущества.
Но у Ромашова не было времени на ожидание, а потому он поднялся, кое-как добрел до лестницы и потащился наверх по ступенькам, то и дело промахиваясь мимо них. Почему-то это его страшно веселило! Так, заливаясь мелким, дребезжащим хохотком, он взобрался на второй этаж, дернул одну дверь, потом вторую, удовлетворенно кивнул, вошел, открыл платяной шкаф, разворошил кучу какого-то женского барахлишка, мимоходом изумившись, что у Ольги Васильевой, которая производила впечатление скромницы и верной женушки, такое искусительное белье: сплошь заграничное, шелк и кружева. В таких тряпочках только перед любовниками дефилировать!
