Сильнее он своего предшественника или слабее? Храбрее или трусливее?
Сильнее и храбрее, я был почти уверен!
– Какой вы мне отец! – презрительно воскликнул Тарашкевич. – Вы нормальное гражданское имя назовите, а не эти ваши прозвища!
По лицу священника пробежала судорога, однако голос его звучал спокойно:
– До пострига звался Касьяном Егоровичем Петровым.
– Так вот, гражданин Петров, – проговорил Тарашкевич. – Ваши долгополые и долгогривые болваны, которые засели в церкви, превратятся в мощи гораздо скорей, чем могут подумать. У нас есть приказ центра: на каждую контрреволюционную выходку отвечать стремительно и беспощадно. Будут монахи упорствовать – двери заколотим и церковь подожжем. Тогда ни один человек не выйдет живым! Потрудитесь это изложить тем, кто пытается сопротивляться властям.
Лицо священника стало невыразимо печальным:
– Этим вы их не испугаете. Те, кто в церкви затворились, знали, на что шли. Они венец мученический с радостью примут. Христа ради, уважаемый, распорядитесь оставить святые останки в покое!
– Во-первых, это не в моей власти, – пожал плечами Тарашкевич. – А во-вторых, все же сыщите способ довести мои слова до тех, кто в святые мученики рвется. Дадим им время на раздумье до утра. А потом уж не взыщите!
Отец Киприан взошел на паперть церкви и несколько раз стукнул в запертые двери. Потом припал к ним и принялся что-то говорить.
Спустя некоторое время он спустился с отчаянным, безнадежным выражением лица и побрел куда-то прочь, даже не подойдя снова к начальству. Понятно было, что уговоры его ни к чему не привели.
– Как думаешь, – спросил я Анюту, глядя вслед священнику, – если бы Матвеев и Гедеон согласились с моим планом, отец Киприан решился бы нам помогать?
– Да, – без раздумий ответила Анюта.
– Мне тоже кажется, что да, – кивнул я.
Когда я смотрел на отца Киприана, чувствовал то же самое, что и по отношению к Анюте: не своей жизнью живет человек! Ему бы с таким лицом, с такой статью… Что? Шашкой махать? Верхом скакать? Убивать?.. Было, было в нем что-то разбойничье, неугомонное, неутолимое! Впрочем, наверное, он знал, что делал, когда ушел монашествовать, усмиряя губительные страсти.
Вдруг Анюта потянула меня за рукав, кивнув в сторону. Тут и я заметил стоящего в стороне от приезжего начальства Матвеева, который делал нам знаки.
Мы подошли к нему. Вид у него был – мрачнее тучи!
– Теперь им конец, – буркнул Матвеев. О ком речь идет, было ясно без пояснений. – Не выйдут из церкви – заживо сгорят. Я знаю Тарашкевича – он от своего слова нипочем не отступит. К тому же и правда есть распоряжение: с протестующими не церемониться. Выйдут – по одному повяжут и увезут в губернское ОГПУ. А у нас там разговор короткий – за контрреволюционные выходки сразу к стенке.
– Начальству вашему известно, кто именно в церкви заперся? – спросил я.
– Точно никто ничего не знает, но решили это вот как выяснить: пройдут по монастырю и присутствующих монахов перепишут. Кого в келье нет, тот, значит, в церкви. И тогда за их родню, если у кого она имеется, возьмутся, как в антоновщину брались. Никому спасения не будет…
Я остро взглянул на Матвеева и вдруг понял, что в антоновщину ему тоже доводилось браться за родственников и семьи тех, кто ушел в леса, в отряды мятежников. Может быть, не по локоть, но все же руки его были в крови, он знал, о чем говорил!
Впрочем, сейчас мне до этого не было никакого дела. У Матвеева появилась возможность искупить очень многие свои грехи. Неужели он этого не понимает? Неужели не воспользуется случаем?
– Ты бы, Анюта, ушла в Дивеево подобру-поздорову, – говорил тем временем Матвеев. – Ты Гедеону самая близкая родня!
– Да ты, дядя Коля, ему тоже родня, – вздохнула Анюта. – Вот и уходи!
– Никому никуда не надо уходить, – возразил я. – Анюта, ты незаметно скажи отцу Киприану, чтобы монахам велел разбрестись из монастыря на весь день, да поскорей. Тогда переписывать некого будет. Пусть по возможности не в кельях ночуют.
– Ну и что? – уныло взглянул на меня Матвеев. – Всяко им придется возвращаться, не нынче, так завтра.
– К завтрашнему дню Гедеон и остальные уйдут из церкви, – уверенно сказал я. – Этой же ночью уйдут.
– Так ведь их у входа караулят, – растерянно пробормотал Матвеев. – Всех похватают!
– Уйдут, ничего, – кивнул я успокаивающе. – Они скроются через часовню, где останки Марка-молчальника лежат. Часовня ведь соединена с церковью Живоносного источника. Нужно только с обеих сторон тайные двери открыть. Никто ничего и не узнает! – И я повторил, делая упор на каждое слово и глядя в глаза Матвееву: – Никто ничего не узнает!
Матвеев смотрел недоверчиво.
– Условимся так, – сказал я, – если Гедеон и все прочие незаметно уйдут из монастыря, вы, Николай Дмитриевич, примете мой план и станете в нем участвовать.
Матвеев чуть ли не испуганно оглянулся на Анюту, но та смотрела без сочувствия к его колебаниям – неуступчиво, холодно, с готовым прорваться презрением.
– Ладно, – буркнул наконец Матвеев. – Уговорил. Положу голову на плаху!
– Бросьте, – мягко возразил я. – Будете меня слушаться, никакой плахи и в помине не будет. Еще и прославят вас за хитрость и преданность Советской власти.
– А вот ты, как я погляжу, ей не шибко предан, – проворчал Матвеев, но я понимал: это был не упрек, а не что иное, как попытка отступить с достоинством.
– Я ей вообще не предан, – признался я спокойно. – Просто служу, потому что нельзя иначе.
– Никак не могу понять, почему ты нам помогаешь, – тихо сказал Матвеев. – Вроде бы истово верующим тебя не назовешь… Неужто просто власти назло действуешь? Или тот человек, о котором Анюта с Гедеоном рассказывали и который тебя сюда послал, был для тебя первым другом и ты не мог ему в его просьбе отказать?
– Тот человек был мне первым врагом, – сдавленно ответил я. – А здесь я потому, что, хоть вынужден служить разрушителям святынь, но хочу быть причастным и к их грядущему обретению и восстановлению.
Мне самому эти слова показались сухими, казенными, неискренними.
Вопрос Матвеева задел самую чувствительную струну моей души. Если бы я только знал, зачем был некогда отмечен молнией! Если бы только я знал, как правдиво ответить Матвееву!
– Не спрашивай, почему я здесь, – пробормотал с болью. – Какая-то сила ведет меня – сила, которой я не знаю названия и цели ее не знаю, остается только верить, что я действую во благо!
– Сей на благой земле, сей и на песке, сей на камне, сей при пути, сей в тернии: все где-нибудь да прозябнет и возрастет, и плод принесет, хотя и не скоро, – вдруг проговорила Анюта, глядя на меня сияющими глазами. – Так рек батюшка наш Серафим, и нам нужно только следовать его завету.
