– Томочка, – с жалостью, сама едва не плача, пробормотала Ольга, – может быть, потом расскажешь, если сейчас тяжело?
– Наоборот, мне надо все скорей рассказать, – мрачно проговорила Тамара, ребром ладони смахивая слезы со щек. – Надо! Но, может быть, после того, что я расскажу, ты меня и знать не захочешь и выгонишь, поэтому я сначала поем, ладно?
Онемевшая от изумления Ольга только кивнула и машинально придвинула к Тамаре сковороду с жареной картошкой.
– Погоди! – привскочила Тамара. – Где мой вещмешок? Я же совершенно забыла! У меня тушенка есть! И еще кое-что.
– Откуда у тебя тушенка? – удивилась Ольга. – Ты что, не ела того, что из дому брала?
– Все было уничтожено в первые же дни, а это я там… заработала, – криво усмехнулась Тамара. – И еще вот, смотри!
Она каким-то хвастливым, ухарским движением выставила на стол бутылку «Киндзмараули».
Ольга недоверчиво уставилась на этикетку знаменитого грузинского «Самтреста». Про «Киндзмараули» она слышала, что это было любимое вино Сталина, но ни разу его не пробовала: Василий Васильевич предпочитал домашние наливки и настойки, которые ему присылала из города Павлова одна знакомая старушка: у нее он квартировал когда-то, работая там в укоме партии.
– Интересная деревня Старая Пунерь оказалась, как я погляжу… – пробормотала Ольга.
– Ты даже не представляешь, до какой степени, – быстро жуя, буркнула Тамара. – Откроешь бутылку, а? Штопор у нас есть? И тушенку, тушенку тоже…
Наконец вино и консервы были открыты. Ольга положила тушенку в картошку, перемешала, еще раз подогрела, разлила «Киндзмараули» по стаканам. Чокнулись.
– За твое возвращение? – предложила Ольга, но Тамара только сверкнула глазами, одним глотком осушила полстакана, зажевала кусищем тушенки, снова выпила – и отложила вилку, отставила стакан:
– Слушай теперь. Только налей еще вина… я буду пить и говорить, пить и говорить…
Ольга с опаской таращилась на нее, не зная, что и думать, но помалкивала.
– Ну, в общем, приехали мы в эту Старую Пунерь, – резко начала Тамара. – Про дорогу рассказывать не буду. Холодно, всех продуло да еще и укачало. Уж мечтали поскорей доехать, да лучше бы и не доехали. Старая Пунерь – деревня небольшая, и там уже разместили по избам мобилизованных – тех, кого раньше нас привезли. И еще там жили школьники – старшеклассники, – которые пришли из Кишкинского сельсовета. Почему-то именно так их деревня называлась, довольно страшно, да? Кишкинский сельсовет… Да Бог с ним. Короче, нам жить было негде, в домах места не нашлось, поэтому всех нас поселили в больших сараях на краю деревни, человек по двадцать пять в каждом. У нашего не было двери, представляешь? Одна только какая-то большая створка, от второй остались одни петли… Так что мы спали в наполовину открытом сарае. Хорошо хоть пол был не земляной, в дощатый, на него сена набросали – ну, мы на нем и спали вповалку. Сразу, как приехали, нас построили, разбили на бригады – почему-то по алфавиту – бригадирам выдали перловой крупы и льняного масла. Велено было каждый день оставлять в сарае дежурного, который варил бы на костре для всех общую кашу и кипятил чай. Ну и можно было есть свое, кто что привез с собой.
Мы думали, что сразу придется копать рвы вместе с теми, кто раньше приехал, однако сначала нам выдали не лопаты, а пилы и топоры. Оказывается, все эти рвы и окопы нужно было укреплять деревянными стойками. Вбивать их в землю и прикапывать. А то, что было заготовлено, уже кончилось. Так что в первый же день нас повели в лес, причем довольно далеко от деревни. Лес такой странный был: березки и осинки в сырых, заболоченных местах. До нас тут уже кто-то потрудился, оказывается: в глубине леса были навалены распиленные чурбаны, так что первое время мы просто выстраивались длинными цепочками, в два ряда, и передавали друг другу эти чурбаны из глубины леса к дороге, где их грузили на подводы. Эта работа оказалась не такой уж трудной, только ноги все время мокли, мерзли и ужасно хотелось есть. Утром и вечером мы ели перловую кашу, а днем – только хлеб. Его выдавали в день по шестьсот граммов – черного, сырого, тяжелого, с примесью картофельной кожуры и мякины. Гадость редкая…
Тамара с отвращением передернулась, выпила еще вина и вдруг улыбнулась:
– А иногда казалось, что ничего вкуснее этого хлеба я в жизни не ела, настолько живот подводило! Ну вот, значит, за пару дней мы перетаскали все чурбаны, и нас поставили на валку леса. Это оказалась целая наука! Надо сначала топором подрубать дерево под комель… Ты знаешь, что такое комель?
Ольга отрицательно покачала головой.
– Комель – это самая толстая часть ствола совсем рядом с корнем, вернее, над ним, – с умным видом пояснила Тамара. – В общем, надо подрубить дерево под комель, причем с той стороны, где листвы больше, а потом зайти с противоположной стороны и пилить ствол такой большой двуручной пилой. С легким наклоном вниз, что характерно! Пила называется, как выяснилось, лучковая. Ну, это ты, конечно, знаешь, потому что такая пила у нас в сарайчике висит на стенке. Я думала раньше, такими только дрова пилят, но, оказывается, и деревья! И ты знаешь, это на самом деле очень трудная работа. Эти пилы то заедает, то они тупятся, то в стволе застревают – хоть караул кричи. А у нас же нормы: пока не свалим сколько положено, не уйдем. Помню, первой мы кое-как спилили толстенную осину, уселись на нее отдохнуть и вдруг заметили, что срез ее пахнет яблоками… Вся бригада приходила нюхать. Кажется, это был единственный светлый момент, который я могу вспомнить…
Тамара глотнула еще вина, зажмурилась, потом открыла глаза, заплывающие слезами, и продолжала:
– И надо было не просто свалить дерево, но потом еще и ветки с него обрубить! Самое ужасное, что нам забыли объяснить, как это делать правильно: стоя по другую сторону ствола. Я же говорю, целая наука! Одна девушка, Галя ее звали, рубанула неправильно и чуть не отсекла себе ногу. Потеряла много крови… Я, конечно, как это увидела, сразу в обморок шлепнулась, так что с нами двумя пришлось нашим товаркам возиться. К счастью, там оказалась одна женщина после медицинских курсов, она все правильно Гале перевязала. Потом побежали к трактору, который таскал все эти срубленные стволы, и он отвез Галю в деревню. Оттуда ее в райцентр отправили, в Дальнее Константиново, в больницу. Но все равно она много крови потеряла – даже не знаю, как там ее дела, выживет ли вообще… Вот сейчас, за этим столом, я могу за нее беспокоиться, а тогда, честно тебе скажу, позавидовала ей. Подумала: да я на все готова, только бы отсюда исчезнуть, избавиться от этой безумной работы, от вечной голодовки, от того, что ноги не просушить и не согреть… В нормальной жизни я бы уже пять раз с воспалением легких свалилась, а там, знаешь, даже не чихала ни разу. Что-то невероятное!
– Да почему невероятное? – тихонько перебила Ольга. – Вася мне про то же самое писал. Мол, раньше, чуть что, сразу заболевал, а на фронте постоянно в холоде да на сырой воде, и ничего, как об стенку горох.
– Как об стенку горох… – задумчиво повторила Тамара. – Так, да не так! Все-таки Вася твой – он мужчина, солдат, у него есть чувство долга, а я… а мне… а мне ну никак в толк было не взять, почему, ну почему наша армия так отступает, почему женщины должны своими костями мостить путь фашистским танкам? Вдруг они прорвутся? А там, на том направлении, даже никаких воинских частей поблизости не было, чтобы нас защитить…
