Идеи Богданова, которые сначала казались ему бредовыми, постепенно приобретали для него все большую ценность. Временная общность кровеносной системы создавала между людьми нерасторжимую связь… Но Бокий поставил перед Богдановым задачу исключить понятие временности. Тогда Богданов привлек к своему опыту Александра Васильевича Барченко, которому удалось внушить Лизе – а ее восприимчивость под действием эфира и самого процесса взаимного переливания многократно обострилась! – что власть, которой обладал над ней Артемьев, теперь перешла к Бокию.
Навсегда.
Более того! Лизе было внушено, что длительность ее жизни нерасторжимо связана с длительностью жизни Бокия. Его смерть – это ее смерть…
Итак, я снова был лишен счастья убить человека, который издевался над моей женой!
В своих исследованиях Богданов шел ощупью. Даже его сведения о группах крови были весьма приблизительны. Именно поэтому два года спустя погиб и он сам во время одного из своих опытов по обменной гемотрансфузии. И тогда, в 1926 году, еще не было известно, что кровь человека, как и весь его организм, периодически обновляются. Обновление крови женщин происходит через каждые три года, мужчин – через четыре.
Мы не знали, что зависимость Лизы от Бокия ограничена этими тремя годами.
Какой это был кошмар… Мы с Лизой мечтали о детях, но сама мысль о том, что в их крови оказалась бы теперь примесь крови этого чудовища Бокия, сводила нас с ума. Мы страстно любили друг друга, однако близость наша не приносила нам прежнего счастья. Нашей целью стало не взаимное наслаждение, а попытки во что бы то ни стало предотвратить беременность Лизы.
Я проклинал свой дар, из-за которого моей жене приходилось постоянно находиться в оковах чьей-то власти, быть заложницей за меня.
Только в 1936 году, когда в Москву приехал Вальтер, отец которого был подлинной энциклопедией во многих вопросах и одно время живо интересовался идеями Богданова, мы узнали, что зависимости Лизы от Бокия давно не существует! Мы проклинали свое невежество, которое воистину покрыло мраком нашу молодость, лучшие годы нашей любви.
Однако, как это ни странно, именно стремление преодолеть эту зависимость выпустило на волю незаурядные способности Лизы. Раньше она была как бы скована своим врожденным талантом, оставаясь только медиумом и не испытывая желания расширить границы своих возможностей. Теперь же мы тайно тренировались по выработке ее таланта как индуктора. И результатов она достигла воистину удивительных!
Наши с Лизой объединенные способности в области внушения делают нас равными по силе небольшой армии. Телепатическая сеть, которую мы способны раскинуть, может подавить волю целой группы преследователей и привлечь на нашу сторону совершенно неожиданных сторонников. Сейчас, пока Лиза беременна, мы опасаемся пускать свои силы в ход, чтобы не нанести непоправимый вред нашим еще не рожденным детям, однако мы твердо решили: после того как они появятся на свет и окрепнут, мы попытаемся бежать из Москвы!
Но тогда, в конце 1926 года, мы, потрясенные, подавленные случившимся, казались себе рабами волшебной лампы, подобно джинну, персонажу одной из старинных восточных сказок. И лампа эта находилась в руках злого волшебника…
Как мы ненавидели Бокия! Но были бессильны отомстить ему. Были вынуждены подчиняться.
В таком-то состоянии полной растерянности, опустошенности, ощущения непоправимого несчастья я и пребывал, когда Марианна передала мне заметки Артемьева о том, что происходило в 1920 году в Сарове, и я, прочитав их, отправился туда с заданием Бокия: во что бы то ни стало завладеть священным артефактом – мощами Саровского Святого.
Горький, 1941 год
Шло время, и настроение людей неуклонно менялось. Если в первые дни и даже месяцы войны все были уверены в скорой победе, не сомневались, что враг будет наголову разбит, ведь у нас – самая сильная, могучая и непобедимая Красная армия, то теперь эта уверенность не то чтобы поколебалась, но стало ясно: разгрома врага еще ждать и ждать, и в тылу люди натерпятся горя, и армия будет нести потери.
В дома зачастили почтальоны с похоронками. Уже при виде фронтового треугольничка или конверта в почтовом ящике сердца замирали не столько от радости, сколько от страха, который рассеивался лишь при виде строк, написанных знакомым, родным почерком. Горя было много, много, и оттого, что оно посетило чуть не каждую семью, легче никому не становилось.
Письма от Василия Васильевича приходили очень редко, и Ольга жила, как будто замерев. Дышать легче становилось, только когда она брала на руки Женю.
Однажды, после долгого, особенно мучительного молчания, Василий написал, что был ранен. В письме оказалась вырезка из фронтовой газеты. На фотографии Ольга едва узнала мужа. И, когда читала заметку, с трудом осознавала, что речь идет именно о нем, тихом, скромном, сдержанном. Однако заметка так и называлась: «Подвиг рядового Васильева».
«На правом фланге зверствовал фашистский дот, – писал корреспондент со смешной фамилией Колобков. – Батальон залег, потом снова рванул на несколько метров и вновь залег. Убитые лежали среди стонущих раненых. Уничтожить дот было поручено рядовому Васильеву. Он по-пластунски переполз от одного укрытия к другому, перевалился через канаву и оказался ниже изрыгающего огонь дзота. Встав во весь рост, Васильев бросил в амбразуру противотанковую гранату, затем в траншею, ведущую к дзоту, еще три лимонки. Затем в дзоте увидели пять убитых фашистов».
«Герой из меня вышел плевый, – насмешливо добавлял Василий Васильевич в письме, явно гордясь и в то же время стесняясь, – потому что оказался я ранен в ногу осколком собственной гранаты и загремел в полевой госпиталь. Здесь уже изрядно отъелся, но скоро обещают выписать. Странно, по передовой, по товарищам, по этому напряжению чувств, которое там испытываешь, я даже тоскую. Вот уж чего не ждал от себя! Возможно, кто-то из моих предков был в древности славянским воином? Или ратником Георгия Всеволодовича, основателя нашего города? Или ополченцем, вставшим против Наполеона?.. Я, как дурак, в этой благостной госпитальной тишине, в этом покое тоскую даже по нашим походным ночлегам, хотя они, конечно, весьма живописны. Если в доме есть печь, разводим в ней огонь, если нет, костер раскладываем прямо на полу. Дымно, болят глаза, кашель, но сон все побеждает. Спим крепко, с храпом, со свистом, скорчившись, согнувшись; пахнем крепко пропотевшими телами… И что ты думаешь? Я хочу скорей вернуться ко всему этому, а главное – к уничтожению врага. Прекрасно понимаю, что, пока всего фашиста не разобьем, к тебе я воротиться не смогу. Вот где моя главная и самая большая тоска – по тебе, Оленька моя светлая, любимая!»
Радость в душе Ольги мешалась с неловкостью: Тамара ни от Виктора Панкратова, ни от Морозова не получала никаких вестей. А между тем она известила Морозова о том, где теперь живет, и даже бывшим своим московским соседям написала – с просьбой, если придет письмо от Виктора Панкратова, переслать его в Горький, на улицу Мистровскую, 7а, или хотя бы сообщить Тамаре номер полевой почты, с которой придет это письмо. Однако ни слуху ни духу от Панкратова и от соседей не было.
