– Надя, ты что задумалась? – напомнил о себе Шурик.
– Извини, – встрепенулась Надежда. – Хорошо так посидели, но мне пора.
– Я тоже уже опаздываю. Вот, возьми, пожалуйста, мою визитку. Значит, летом жду твоего звонка, лучше заранее номер зарезервировать. Или по мейлу информацию скинь.
На прощание они расцеловались. Шурик был настолько любезен, что довез Надежду почти до самого дома.
Таксист высадил ее возле высоких металлических ворот.
Она расплатилась, подошла к воротам, остановилась. Наверху раздалось негромкое механическое жужжание, камера внешнего наблюдения развернулась и уставилась на нее, как всевидящее око. Око бога. Нет, не большого, настоящего Бога, а местного механического божка, решающего, кого пропустить, а кого отправить прочь от этих ворот.
– Вы к кому? – спросил ее сухой, равнодушный голос божка.
Она назвала свою фамилию. Божок на минуту задумался, и в воротах открылась маленькая калитка.
Она вошла внутрь.
Территория клиники была уже тщательно убрана. Нигде не осталось следов снега, даже весенняя грязь почти просохла, открыв черную землю, исполосованную расческами граблей. Некоторые пациенты покрепче уже выбрались на улицу, ловили лучи весеннего солнца запрокинутыми лицами.
Она шла по дорожке к дверям клиники, оглядываясь по сторонам, невольно замечая этих полулюдей. Пустые, бессмысленные лица, равнодушные глаза тех, кто потерялся в этом мире, утратил смысл и цель жизни. Были здесь и другие, лихорадочно возбужденные, взволнованные каким-то бессмысленным, болезненным волнением. Те, кто не потерялся в мире, а попал на темную, неправильную тропинку, ведущую в пропасть, в темный лес кошмаров. Но таких людей здесь не выпускали на воздух, по крайней мере без присмотра санитаров.
Навстречу ей шел высокий молодой парень с выбритой наголо головой, с низким лбом и оттопыренной нижней губой, на которой сиротливо блестела розовая капелька слюны. Поравнявшись с ней, он широко открыл рот, показав большой темный язык, и замычал, словно пытаясь этим мычанием выразить какую-то мучительную и невероятно важную для него мысль.
Она невольно шарахнулась и испуганно завертела головой. Из-за широкого плеча парня показалась невысокая крепенькая санитарка, улыбнулась ей:
– Не бойся, он безобидный! – И тут же взяла своего питомца за локоть, повела куда-то в сторону и принялась уговаривать:
– Что ты, миленький, волнуешься? Все хорошо! Все ладно! Никто тебя не обидит!
Она проводила санитарку взглядом и подумала: «Может быть, именно о ней говорил тот человек?»
На пороге клиники ее уже поджидала приятная молодая женщина в голубом форменном халате. Улыбнулась ей, повернулась и повела по коридору первого этажа.
Она шла за медсестрой, глядя в ее беззащитный затылок в трогательных завитках светлых волос, и думала: «Может быть, он говорил о ней?»
Наконец медсестра остановилась перед белой дверью палаты, открыла ее своим ключом, отошла в сторону.
Она сама нажала на дверную ручку, вошла в палату.
В светлой, пронизанной весенним солнцем комнате было прохладно. В легком воздухе танцевали пылинки. Возле окна в кресле на колесах сидела худая женщина с усталым растерянным лицом.
Мама.
Она подошла к ней, наклонилась, коснулась щеки легким нетребовательным поцелуем, поправила выбившуюся прядь невесомых волос.
– Здравствуй, мама!
Худая женщина медленно, неуверенно подняла голову, удивленно посмотрела на нее и проговорила с едва заметным напряжением:
– Здравствуйте, девушка. Мы с вами знакомы?
– Да, мама, мы с тобой знакомы, – ответила она с бесконечной усталостью.
– Да, правда! – на мамином лице проступило смутное узнавание, как проступают сквозь редеющий туман очертания пейзажа. Мамины губы даже сложились в легкую, извиняющуюся улыбку. – Да, я вас знаю, девушка! Вы ко мне уже приходили и приносили мандарины. Вы мне принесли еще мандаринов?
– Да, мама, я принесла тебе мандаринов! – она достала из сумки пакет с фруктами, положила его на тумбочку, один мандарин очистила и начала по дольке вкладывать в мамин рот. Мама ела робко, неуверенно, испуганно. Каждая долька казалась ей последней. Золотистый сок сбегал по губе на подбородок.
Она заботливо вытирала сок бумажной салфеткой и давала маме следующую дольку.
На какое-то время мамины глаза ожили, в них засветилось детское наивное удовольствие, но это продолжалось недолго, удовольствие угасло, и вместе с ним угас интерес. Мамины губы сомкнулись.
Она выбросила недоеденную дольку, взялась за ручки и покатила кресло к двери палаты.
– Хочешь, мама, мы погуляем?
Но мама ничего не ответила, она смотрела куда-то внутрь себя. Или наоборот – куда-то далеко, так далеко, что никто, кроме нее самой, не мог этого видеть.
Она почувствовала необыкновенную нежность к этой измученной, но все еще красивой женщине.
Сколько она помнила себя, мама всегда была где-то далеко.
Нет, сначала она была близко, ближе всех.
Ее ласковое лицо и нежные руки заполняли и заменяли собой весь остальной мир. Собственно, мир состоял из двух неравных частей – мама и все остальное. Причем мама была гораздо больше и важнее всего остального.
Она помнила нежный мамин голос, нежный запах, запах молока и детства.
Потом, когда она начала больше различать, больше понимать, чувствовать и слышать, запомнилась песенка, которую мама пела ей перед сном:
Все ребята дома спят,
У них много есть котят,
А у нашего кота были красны ворота.
Потом случилось то ужасное, о чем не хотелось ни говорить, ни думать. Она закрыла это в себе, как закрывают старый чердак с ненужными вещами, ненужными воспоминаниями. Закрывают, чтобы больше туда не заглядывать.
Однажды мама пришла домой из магазина, и ее маленькая дочка испугалась. Мама была не ее, в этих глазах, прежде таких спокойных и ласковых, не было больше любви, в них была тревога. Тревога и страх. И руки ее не были больше мамиными мягкими и нежными руками, теперь они все время двигались: то взлетали вверх, как будто мама пыталась разговаривать с Богом, то бессильно повисали вдоль тела, то хватали что-то, вертели, катали, дергали нитки…
Она никогда не видела маму в таком состоянии, но это все же была ее мама, поэтому она подошла к ней, прижалась крепко. Мама приласкала ее машинально, безразлично, не сознавая, что делает. Она ни на что не реагировала и продолжала свой бесконечный разговор с кем-то, кто находился в глубине ее души.
Дома не было никого из взрослых. Они вообще жили с мамой только вдвоем, им хорошо было вместе.
«Нам никто не нужен», – шептала ей часто мама, и она соглашалась: конечно, а зачем еще кто-то в их маленькой квартирке, им так здесь хорошо и уютно. Мама работала дома – правила рукописи, исправляла ошибки, это называлось корректурой. Отлучалась из дома она редко, а иногда они ездили на мамину работу вдвоем. Но она всегда была очень спокойным и послушным ребенком, ее можно было оставить одну, она никогда не капризничала.
