– Да, сынок, извини… Ты прав, конечно, извини меня ради бога. Но только… Первый и последний раз… Я больше никогда тебя ни о чем подобном не попрошу! Пожалуйста, забудь про эту девчонку! Выбрось ее из головы! Пожалуйста! Хочешь, я на колени перед тобой встану?
– Свет, прекрати истерику… – тихо, но решительно проговорил отец.
– А ты молчи! Молчи, слышишь? Это из-за тебя все! – набросилась на него мама, нервно сжимая ладони. – Ты мне одно горе приносишь, бедоносец несчастный! Молчи, молчи лучше!
– Да сама молчи!
– А я только и делаю, что молчу! Всю жизнь молчу да терплю, как собака побитая! И опять… Опять привет от этой твоей… Да когда, когда это уже кончится, а?
– Не смей говорить о ней в таком тоне! Человека в живых нет! – сказал отец.
– Вот и ладно, что нет!
– Замолчи… Замолчи, слышишь? Иначе…
– Ну что, что иначе? Что ты можешь мне сделать, ну? – спросила мама.
Тарас вдруг услышал, как скрипнули у отца зубы. И мама глядела на отца яростно и победно, и было в этой ярости что-то страшное. Такое непонятное и страшное, что он сам удивился, услышав свой по-детски испуганный голос:
– Мам, пап… Вы чего?!
Они вдруг обернулись к нему, будто сейчас только обнаружили присутствие сына за столом. И пауза повисла напряженная, мучительная для всех.
– Сынок, иди к себе в комнату, нам с мамой поговорить надо, – с трудом выговорил отец, глядя куда-то в сторону.
Пожав плечами, Тарас молча поднялся из-за стола. Нет, а что оставалось делать? Сидеть и наблюдать, как они будут ругаться? И совершенно не понимать причин этой дикой родительской ссоры?
Он слышал, как мама встала, плотно закрыла за ним дверь. Зря она это сделала, наверное. Наоборот, любопытство внутри засвербило, и очень захотелось послушать, о чем они будут говорить… И потому в комнату свою не пошел, уселся в гостиной на диване, включил телевизор, прислушался. В какой-то момент стыдно стало и хотел было уйти, но подумал вдруг: а почему, собственно?.. Почему от него скрывают какие-то семейные скелеты в шкафу? Тем более связанные с мамой этой девчонки…
И убавил звук телевизора. И подошел на цыпочках к двери, начал старательно прислушиваться к родительскому разговору. Но, кроме маминых истерических всхлипов и отцовского бубуканья, ничего не услышал. Чуть потянул на себя дверь, оставил щелочку.
– …Ты же не знаешь всего, Света… Если бы ты знала всю правду! Этот Рогов – он же чудовище… Он хуже чудовища!
– Не хочу я никакой правды! Она у меня поперек горла стоит, правда твоя! Да если б я тогда не вмешалась… Тебя же Стрижак запросто могла крайним сделать! Ты бы срок отмотал, идиот!
– Да, отмотал бы! Может, мне бы теперь легче жить было… А так… Ты хоть знаешь, что мне тогда Настя сказала, когда от Рогова прибежала? Знаешь?
– Не знаю и знать не хочу.
– Не хочешь – не знай. А я в себе это знание все годы ношу… Этот Рогов – он же… Я даже выговорить такое не могу! Он же…
– Тихо, Сева. Не говори ничего, не надо, прошу тебя. И вообще, давай прекратим этот дурацкий вечер воспоминаний… Ради сына… Не надо ничего больше, прошу тебя! Вообще не будем касаться этой темы, все само собой рассосется. Я страшно устала, я спать пойду…
Тарас отошел от двери, на цыпочках пробрался к себе в комнату. Лег на свой диван, уставился в потолок. Долго так лежал, пока в открытое окно не заглянула луна. Ночь была ясной, сильно пахло мамиными цветами, в голове тоже было ясно и чисто, и все встало на свои места.
Нет, он не занимался анализом тех отрывистых реплик, что услышал давеча от родителей. Он просто понял, что любит эту девушку. И не важно, чья она дочь и чья невеста. Любит, и все. Так уж получилось, и так случается иногда. Хотя он раньше в такое не верил… И с ним, видать, случилось. И зря не верил. И хорошо, что случилось. Отлично просто!
Подскочив с дивана, он выбрался через окно, бесшумно спрыгнул на землю. Руки сами потянулись к высоким стеблям хризантем, и тяжелые сливочные головы дрогнули от его вероломства – сколько их надо сорвать, чтобы получился красивый букет? Наверное, чем больше, тем лучше.
Мама утром увидит, расстроится. Прости, мама. Так уж получилось, прости. Он и сам раньше не верил…
Пристроив букет к багажнику, тихо вывел мотоцикл за ворота, а потом тянул его на себе еще метров двести. Зачем шуметь, родителей будить? Пусть спят…
Свернув за угол, деловито натянул шлем. Вперед! Мотор завелся с первого раза.
Тая лежала на спине, вслушиваясь в ночную тишину. Наверное, в доме никого нет. Клим увез Филиппа в аэропорт, еще не вернулся. По крайней мере, она бы услышала, как машина подъехала. Или уже вернулся? Да и не важно, в общем… А Татьяна наверняка домой ушла, она в доме на ночь не остается. Филипп говорил, что не любит лишних людей ночью в доме. И правда, как хорошо побыть одной, совсем одной. Хотя бы ночью…
Вовремя Филипп уехал. Можно лежать, смотреть в потолок и думать о том парне, о Тарасе. Вспоминать его лицо…
Надо его основательно запомнить, зарисовать в памяти, ни одной детали не упустить – ни жесткий рыжеватый чубчик, ни россыпь конопушек на носу, ни карие озорные глаза с медовым отливом. Законсервировать надо, положить на самое дно памяти, чтобы Филипп не разглядел, не догадался… Пусть его лицо будет ее спасительным талисманом. Соломинкой, за которую можно ухватиться. Ведь должна же быть у нее хоть какая-то соломинка! Пусть короткое, но памятливо драгоценное время, когда она была такой, как все… Вернее, Тарас думал, что она такая, как все. И глядел на нее карими глазами с медовым отливом. По-особенному глядел. Будто бы она ему нравилась.
Нет, а что? Если не знать о сидящей в ней стыдной многолетней мерзости, то внешне вполне можно обмануться. Вот пусть его особенный взгляд и станет ее соломинкой. Его выражение лица. И само лицо…
А если совсем уж с ума сойти, если взять и размечтаться по-настоящему! Сегодня можно, сегодня такая ночь… Так тихо, луна яркая. И мерзость внутри уснула. Да, если представить себе, что бы у них могло получиться, будь она такой, как все.
Ой, нет, лучше не надо. Это, наверное, как вина напиться. На какое-то время отключаешься, а потом реальность-похмелье как обрушится, как даст по голове! Лучше не надо. Лучше просто запастись воспоминаниями. Например, как на мотоцикле ехали… Как ветер свистел в ушах, как она держалась за него обеими руками. Хорошо…
Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, улыбнулась. В какой-то миг показалось, будто услышала вдалеке стрекот мотоцикла. И подумала с горечью – ну все, галлюцинации начались. Выходит, и этого ей нельзя. Что ж это за консервы-воспоминания получатся, если они в глюки перерастать начнут?
И опять знакомый шум, тарахтение мотоцикла, его же ни с чем не спутаешь. Совсем близко. И сердце так же затарахтело, и волна холодного смятения подступила к горлу.
