На озере было тихо. По водной глади скользили водомерки, плескалась мелочь у скользких свай мостков, лениво кивали головками кувшинки. На сараюшке, где хранились весла, висел замок, и, посмотрев на лодки у причала, Граевский решил купаться с берега – ему было лень идти за ключом. Раздевшись до кальсон, он сложил одежду на мостках и, глубоко вдохнув, с головой окунулся в парную воду.
Тело сразу захотело движения, и, энергично выкидывая руки, Граевский поплыл к лесистому островку, расположенному на самой середине озера, в сотне саженей от берега. Там, на укромной полянке, когда-то стоял шалаш, у которого они с Варварой пекли картошку и курили по кругу украденную у дядюшки трубку мира.
Вспомнив запах табака на девичьих губах, Граевский улыбнулся и, щурясь от солнечных бликов, перевернулся на спину – на раскаленном небе не было ни облачка. Зеленая вода мягко держала тело, плыть было легко и приятно, и ему даже стало жаль, когда послышался плеск волны о ствол поваленного дерева. Граевский взял правее, осторожно встал на ноги и, стараясь не наткнуться на корягу, медленно побрел по песчаному дну.
Вода была ему по пояс. У замшелого камня, там, где начинался пляж, он выбрался на сушу и, наевшись первым делом сочной, чуть кисловатой малины, двинулся едва заметной тропкой на другую сторону острова. У старой, почерневшей от времени березы он остановился и ласково провел ладонью по стволу – жива еще. На загрубевшей бересте из-под наплывов сока проступала давняя, вырезанная перочинным ножиком надпись «Н + В = Л». «Лет пять прошло, наверное, а все не зарастает». Проглотив тягучую после малины слюну, Граевский миновал заслон боярышника и вышел наконец на заветную поляну. «Omnia vanitas». Он с грустью ощутил, что все в этой жизни преходяще. От шалаша остался только остов, почерневшие от непогоды еловые жерди. Крыша осыпалась кучками бурой хвои, на месте костра зеленела высокая, до колен, трава. Грустное зрелище. «Ладно, requiescit in peace». Грустить в летний солнечный день Граевскому не хотелось, и он окунулся в душистое разноцветье, но, не сделав и десяти шагов, застыл на месте.
На краю поляны он увидел женщину. Одетая лишь в загар, она лежала на спине и, закрывая рукой лицо, подставляла тело лучам послеполуденного солнца. На фоне белой простыни ее кожа казалась золотой, огненной бронзой отливали распущенные волосы. Женщина спала, ее крепкая грудь мерно двигалась в такт дыханию, стройные ноги были бесстыдно раскинуты и притягивали взгляд совершенством формы.
Не в силах пошевелиться, Граевский смотрел на изящные линии стана, на круглые, красивые колени и, заметив шрам на одном из них, вдруг понял, что видит Варвару, – когда-то давно сам прикладывал подорожник к ране.
Бешеное, неудержимое желание вдруг пошло волной по его телу. Ему захотелось кинуться к Варваре и молча, грубо найти губами ее рот, ощутить упругость ее бедер. «Отставить кобеляж, господин портупей-юнкер, вы не в борделе». Усилием воли Граевский взял себя в руки и, чтобы успокоить ставшее неровным дыхание, засвистел арию Риголетто.
– Кто здесь? – Мгновенно проснувшись, Варвара набросила простыню на манер римской тоги и, заметив мужскую фигуру в шелковых кальсонах апельсинового цвета, подобрала под себя ноги. – Что вам угодно?
– Мне угодно, дорогая сестрица, рассказать, что солнце уже встало. – Граевский сделал реверанс. – Как спалось?
– Так это ты, могучий краснокожий друг? – Зевнув, Варвара проснулась окончательно и удивленно округлила глаза: – Да тебя не узнать, действительно могуч. Ну, здорово, братец!
Радостно улыбаясь, она поднялась и с размаху ткнула кулачком в твердокаменный живот Граевского.
– Подглядывал? Признавайся, скальп сниму!
– Ну, вот еще, было бы на что смотреть. – Граевский улыбнулся в ответ и звонко, так что след остался на теле, прихлопнул на кузине комара. – Что дрыхнешь-то, ночами не спится?
Ему вдруг стало легко и спокойно, словно вернулись времена, когда Варварка была тощей как палка и ее насильно кормили с ложечки рыбьим жиром. Он сел рядом и, огладив взглядом икры кузины, усмехнулся – да, рыбий жир даром не пропал.
– Скучно, братец. – Варвара опустилась рядом и, нашарив коробку «киски», принялась искать спички. – Уже три года такая скука. Ты сам-то как? Помолвлен?
Она умело затянулась, далеко выпустила дым и откинулась на спину рядом с Граевским.
– Рано только не женись, как в петлю это.
Простыня с ее бедра сбилась на сторону. Граевский боком ощущал шелковистость прохладной кожи.
– Да ну тебя, бледнолицая сестра, – он закурил «киску», слабую, безвкусную, для женских легких, – где уж нам, дуракам, чай пить. Молод, неопытен, успехами не избалован.
– По тебе не скажешь. – Усмехнувшись, Варвара дернула его за ус. – Все ты врешь, краснокожая собака, – с тебя Апполона ваять. Хотя бывает, с виду человек интересен, а на деле пустышка, будто прогоревший костер, головешки одни.
Голос ее предательски дрогнул, и Граевский «гусиным клювом» ущипнул кузину за ляжку.
– Ты, презренная бледнолицая скво! Топиться будешь или по совету графа Толстого под паровоз?
– Ну, краснокожий пес, я отомщу, и моя месть будет ужасной. – Варвара яростно потерла бедро. – Не дождешься! Никаких паровозов. На курсы пойду, как Ольга, может, за границу уеду. Все лучше, чем пьяный Ветров, исполняющий супружеский долг. – Она воткнула в землю погасшую папиросу и, приподнявшись, достала из жестянки кусочек постного сахару: – Хочешь? Лимонный.
Варвара сунула тянучку в рот, и Граевский увидел, как на ее шее бьется жилка, голубенькая, едва заметная.
– Пойдешь, бледнолицая скво, купаться? – Его вдруг бросило в жар, на сердце стало неспокойно. – Надеюсь, озеро из берегов не выйдет?
– Берегись, краснокожая собака. – Расхохотавшись, Варвара укусила Граевского за ухо и, вскочив, припустила к берегу. – Отныне я буду звать тебя Му-му.
В развевающейся на бегу простыне она напоминала бабочку-капустницу.
– Я не Му-му, я ужасная собака Баскервилей. – Грозно залаяв, Граевский рванулся следом и настиг Варвару уже на самом краю откоса. Здесь заканчивалась трава и начинался золотой, полого уходящий в озеро песок.
– Смерть краснокожим! – Придерживая простыню, Варвара отважно бросилась вниз по косогору, споткнулась и, если бы не Граевский, непременно катилась бы кубарем до самой воды. – Ах ты, облезлый павиан. – Она накинулась на спасителя и, сделав ему подножку, принялась душить его. – Сегодня же украшу свой вигвам твоим скальпом!
Закрыв глаза, Граевский лежал, не сопротивляясь. Сил у него не было – он боролся со сладостной истомой, от которой сразу стало горячо и упруго внизу живота.
– Что, сдаешься? – Навалившись на побежденного, Варвара прерывисто дышала, по телу ее волнами пробегала дрожь, и Граевский внезапно понял, что пальцы кузины уже не сжимают его шею, они опустились ниже, и их прикосновения полны нетерпения и страсти.
