«Но дрогнул я лишь после того, как наш казахский нарком вернулся из Москвы в Алма-Ату в январе тридцать шестого, собрал коллегию, стенографиста попросил покинуть кабинет и сообщил, что начальник управления Молчанов проинформировал собравшихся: в стране открыт грандиозный заговор, во главе которого стоят Троцкий, Каменев, Иван Смирнов, Зиновьев. Главная цель: убийство товарища Сталина и его ближайших соратников — Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Жданова, Чубаря; наркомат (внутренних дел. — С.З.) переходит на военное положение (!), все иные дела (будь то шпионаж, экономические диверсии, злоупотребления по должности) откладываются, работаем троцкистско-зиновьевских террористов…
А я, брат, возьми да и бухни: «А кто же этот заговор раскрыл? Почему мы, чекисты, не имели до сих пор никаких намеков на такую разветвленную цепь?» Мой нарком (комиссар госбезопасности Реденс. — С.З.) чуть съежился, на вопрос не ответил, но, многозначительно посмотрев на меня, заметил: «За работой следствия будет наблюдать лично товариш Сталин, а руководить — секретарь ЦК Николай Иванович Ежов. Это все. Готовьте предложения. Срок — двадцать три часа. Точка» [57].
«…Медленно расхаживая по кабинету, Сталин глухо говорил, обращаясь к своим бывшим коллегам по Политбюро; обращаясь не к ним — к Ягоде:
— Если товарищи поведут себя на процессе так, что смогут раз и навсегда похоронить троцкизм как идейное течение, если они докажут миру, что Троцкий не остановится ни перед чем в борьбе против Державы нашей и партии, тогда, конечно, аресты бывших оппозиционеров будут немедленно прекращены, члены их семей отпущены домой, а сами товарищи-после вынесения приговора, который будет однозначным, отправятся на дачу, чтобы продолжать свою литературную работу, а затем будут помилованы…
…Каменев поднялся:
— Мы согласны.
…Через два месяца Каменева расстреляют.
…Миронова, присутствовавшего при том, как Сталин дал слово сохранить жизни Каменева и Зиновьева, расстреляют через семь месяцев…
…Затем расстреляют Ягоду, которому Ежов дал честное слово не казнить его, если он обвинит Бухарина.
Самого Ежова убьют в камере вскоре после расстрела Бухарина» [58].
Параллельно с ударом по «партейцам» Сталин произвел важную для себя рокировку. В 1936 году нарком внутренних дел Ягода был снят со своего поста и назначен наркомом связи СССР (через три года той же проторенной тропой отправится 1-й заместитель наркома Ежова В.Д. Берман, освобождая пустую клеточку для Лаврентия Берия). Место Ягоды занимает секретарь ЦК ВКП(б) Николай Ежов. Через два года Г. Ягода будет арестован и расстрелян. В чем смысл этой рокировки, неужели Ягода справился бы с «процессами 1937–1938» хуже Ежова?
Генрих к тому времени уже слишком много знал, даже больше чем нужно (убийства Фрунзе, Дзержинского, Менжинского и др., процессы против Каменева и Зиновьева и т. д.).
Сталину необходимо было «почистить» аппарат НКВД, занимавшийся указанными выше убийствами и процессами. Этот самый «аппарат» также знал слишком много, в том числе и о самом вожде, в частности контрразведчик Бокий ведал всей прослушкой правительственной связи. В аппарате Ягоды осталось еще слишком много «дзержинцев», а сам нарком слишком тесно сошелся со многими высшими военачальниками страны из числа тех, кого Коба уже давно наметил «в расход» (не исключено участие Ягоды в «заговоре военных»). В общем, Генриха надо было убирать вместе с его аппаратом.
На Н.Н. Ежова, кроме всего прочего, Сталин возложил почетную обязанность ликвидировать по стране как можно больше тех, кто еще помнил, кем на самом деле был Коба в годы революции и гражданской войны. Иосиф Виссарионович накануне «Большой войны» хотел создать величественный образ вождя с величественной биографией (он и Ленина бы низверг, если бы получилось), а у наркома Ягоды — полный наркомат таких вот памятливых. Ну как же оставить их в живых?!
В. Суворов, увлекательно повествуя в своих произведениях о том, как Сталин «штамповал» кадры танкистов и летчиков в предвоенные годы (вроде «Трудовой народ — строй Воздушный флот!»), не обратил внимания на то, что подобным образом, только без излишней огласки, Коба ковал все необходимые ему кадры, будь то конструкторы-оружейники или чекисты. В середине 1930-х начался так называемый «ежовский набор» молодых сотрудников НКВД. Именно им предстоит осуществлять расправы над военными и собственными, более старшими коллегами. Вместе с новым наркомом пришел и новый «аппарат», старый подлежал ликвидации. Одновременно началась переписка истории Октября и гражданской войны.
«Он вспомнил пословицу: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится»… Ведь было сообщено еще в двадцать восьмом, что Михаил Сергеевич Кедров, входивший в первую коллегию ЧК, был отчего- то переведен в члены «Спортинтерна», а ведь при Дзержинском он был председателем Особого отдела.
…Менжинский умер пятидесятишестилетним, за год до смерти был совершенно здоров, умер, как по заказу, — накануне подготовки процессов… Контрразведчика Бокия перебросили на тюремное ведомство тоже в конце двадцатых, освободив его место для людей новой волны… А другой заместитель Феликса Эдмундовича — Уншлихт? Его перевели в армию, поставили на авиацию… Почему? А Трифонов? Ксенофонтов? Почему их разбросали по другим ведомствам?
…Запрет на мысль — идиотизм, форма шизофрении. Неужели идее нужны идиоты?» [57].
«…Поскольку в газетах ничего о Ежове не писали, я решил вновь вернуться к гипотезе о его шпионской деятельности: надо ж народу вразумительно объяснить, что страшная трагедия, свидетелями которой мы были, — дело рук иностранной разведки… Поэтому я начал слежку… за домами, где жили сотрудники НКВД, там мои друзья, верные друзья, с гражданской еще… Я хотел поговорить со «стариками», глядишь, подскажут, как надежнее передать письмо о Ежове лично товарищу Сталину… Один дом я наблюдал месяц — каждое воскресенье садился в скверике с газетой и «срисовывал» всех входящих и выходящих… Ни одного из стариков не увидал, все новые лица, значит, моих постреляли… Потом перешел ко второму дому — тоже никого… Словом, брат, четыре месяца я раб0гал… И только на пятом повезло: увидел Вадима, мы с ним в двадцатых учились вместе… Ну и поговорили…
Выслушав меня, он выпил граненый стакан водки, закусывать не стал, словно воду минеральную проглотил, и, склонившись ко мне, шепнул: «Дурак ты, Сережка! Дурак, как все мы… Я присутствовал на собрании, когда Ежов нам объявлял, отчего Ягода арестован… Он, оказывается, изобличен в том, что был агентом охранки еще с девятьсот седьмого года… А ведь Ягода вроде б в девяносто седьмом родился, об этом в энциклопедии было написано… Десятилетний агент?! А мы?
Молчали, Сережа. Все как один молчали… А потом я узнал, что важнейшие ответы Бухарина на процессе писал Сталин… И сочинил ему такое признание, что, мол, я, Бухарин, подозревал Ленина в том, что тот немецкий шпион, еще с семнадцатого года, когда проехал в «пломбированном» вагоне Германию, чтоб скорее попасть в Россию… А после того как Ленин потребовал Брестского мира, я, Бухарин, до конца убедился, что Ленин — немецкий шпион, и поэтому решил его убить…
