Алена подошла к отцу Григорию, который слушал прихожанку средних лет и, наклонив голову, кивал. Хорошо одетая женщина, в строгом костюме, на каблуках, стояла близко к отцу Григорию и плакала. Время от времени она машинально вытирала слезы краем большого полупрозрачного платка, накинутого на голову.
– И сил моих нет, батюшка. То уйдет, то придет, два месяца поживем, опять к ней уходит, в открытую уже.
Священник покачал головой:
– А ты, матушка, не принимай его.
– Не могу… – заплакала прихожанка. – Люблю его, прощаю…
– Больше Бога ты его любишь, а это плохо. – Отец Григорий заметил стоящую поодаль Алену. – На исповедь приходи, на причастие. Ты прости, матушка… – Он перекрестил ее. – Бог милостив, терпи. – Сделав знак Алене, отошел в боковой придел.
Женщина в след ему прошептала искренне:
– Спасибо, батюшка…
Алена подошла к священнику и сразу спросила:
– А в чем мой грех, отец Григорий?
– Ты взяла чужое, – мягко, но тоже сразу ответил тот.
– И вы считаете, мой ребенок поэтому должен всю жизнь прожить без отца?
– Тебе нужно искупить свой грех раскаянием и смирением. И не пытаться разрушать чужую жизнь.
– Но он сам просил меня родить ребенка…
– Давно это было?
Алена опустила голову:
– Давно…
– Поэтому не лги себе, – вздохнул священник. – Скажи ему, что полюбила другого. Расстанься сейчас. Бог поможет. А он пусть растит свою дочь, которая его любит. Для нее же ведь нет другого отца, так?
Алена посмотрела в лицо отцу Григорию. Он спокойно улыбнулся в ответ на ее взгляд:
– Господь тебя не оставит. Только не упорствуй в грехе.
– Вы… уверены, что вы всегда правы, отец Григорий? Ведь люди вас слушают.
– А ты послушаешь? – опять улыбнулся батюшка.
– Не знаю… Простите меня. – Алена быстро ушла, не оборачиваясь и не перекрестясь.
Алена подошла к дому около девяти часов вечера. Было еще светло, но так промозгло, что во дворе, на площадке, где обычно вечером гуляли с детьми, никого не оказалось.
Она обошла двор кругом, хотела покачаться на качелях, но передумала – не ровен час, закружится голова.
Алена решила зайти за свой дом, посмотреть, не зацвела ли черемуха, и сорвать несколько цветочков мать-и-мачехи, которые рвать днем, вместе с маленькими детьми, ей было неловко. И так Денис часто говорит, что она все никак не ощутит своего солидного возраста. Вот малыш появится, тогда, наверно, она перестанет ощущать себя девочкой, перестанет задавать глупые вопросы и одеваться, как студентка. Тридцать лет – это не тринадцать.
Проходя мимо трансформаторной будки, она присмотрелась – ей показалось, что прямо у самой стены синеют какие-то цветы. В конце апреля было двадцать пять градусов – так, может, это уже выросли незабудки? Алена подошла поближе. Нет, конечно, это просто просвечивал через молодую траву голубой полиэтиленовый пакет. Она повернулась, чтобы уйти, и вдруг прямо перед собой увидела непонятно откуда взявшуюся небольшую белую собаку, похожую одновременно на бульдога и на огромную крысу. Алена вспомнила, как первый раз увидев такую породу, она засмеялась и сказала Денису:
– Смотри, какая чудна€я! Похожа на большую крысу!
А тот, не улыбнувшись, ответил:
– Тебе что, смешно, что она на детей бросается? И откусывает у них руки?
Алена в ужасе посмотрела на собаку и перевела взгляд на Дениса:
– Правда?
– Тебе сколько лет, заяц? – спросил Денис, который то умилялся наивностью Алены, то она начинала его раздражать. Нельзя в тридцать лет удивляться, радоваться, пугаться, как в двадцать. Нельзя… Надо взрослеть, надо быть осторожней и с людьми, и с собаками…
В тот раз Денис обнял ее и прижал к себе:
– Ну ладно… Ты действительно никогда не видела питбулей?
Алена помотала головой.
– Запомни, малыш, это очень страшные собаки. А еще есть милейшие шарпеи, плюшевые убийцы.
Алена потерлась носом о плечо Дениса и слегка отстранилась:
– Понятно. Я не знала. У меня в детстве был эрдель-терьер, очень добрая и глупенькая собачка.
– Вроде меня, да?
Девушка задумчиво улыбнулась и покачала головой:
– Не совсем…
С тех пор Алена, встречая питбулей, смотрела на них с ужасом. И каждый раз себя одергивала – собаки разные, как и люди.
Сейчас собака застыла перед ней на расстоянии двух метров. Алена попробовала сделать шаг в сторону. Собака тут же зарычала и придвинулась к ней. Алена смотрела в красные злобные глаза, на мокрую, подрагивающую пасть. Собака не пропускала ее. Алена остановилась. У нее пронеслась мысль: «А можно ли смотреть в глаза собаке, которая на тебя рычит?» Она точно помнила, что кому-то можно и даже нужно смотреть – кажется, волку, а кому-то – змее или как раз бешеной собаке? – не надо. Или наоборот.
Так они стояли некоторое время. Алена все-таки смотрела на питбуля, отвернуться казалось еще страшнее. А собака следила за малейшим ее движением, будто готовилась к нападению. У Алены внутри, внизу живота, что-то сжалось, то ли от долгого неподвижного стояния, то ли от страха. Она медленно, чтобы не насторожить собаку, подняла руку и положила ее на живот.
Собака отреагировала на это движение тихим злобным рычанием. Она теперь рычала не переставая и, покачиваясь на крепких кривых лапах, шаг за шагом приближалась к Алене, не сводя с нее страшных бессмысленных глаз. На собаке не было ошейника. Алена, стараясь не крутить головой, судорожно окинула взглядом задний дворик дома, куда ее занесла нелегкая, и никого, не то что похожего на хозяина собаки, но вообще ни одного человека не увидела.
Она постаралась дышать ровно. Собака не бешеная, нет, уговаривала себя Алена. А в животе у нее что-то все сжималось и сжималось, до боли. И эта боль росла, тяжелая, горячая, пугающая. Алена думала только об одном – шевелиться нельзя. И нельзя бояться. Надо просто спокойно стоять. Это всего лишь собака. Она ничего плохого ей не сделала. И вовсе она не бешеная… У нее капает слюна, но это просто чья-то собака, здоровая, домашняя… Наверное, она голодная, но собаки, даже сыскные, даже злобные, людей не едят.
И Алена тихо, почти беззвучно, сказала собаке:
– Ну что ты? Фу. Не надо. Не надо…
Собака как-то странно задрожала и ощерилась. Полоска шерсти от холки до хвоста у нее встала дыбом, отчего животное стало похоже на панка-альбиноса. У Алены вдруг мгновенно пересохло во рту и ей стало нечем дышать. Она шевельнулась, под ногой у нее что-то хрустнуло, и собака один раз низко, утробно пролаяла.
Нет, надо просто стоять. Ничего не говорить. Не вздыхать. Не переминаться. Если она не двигается и молчит, тогда и собака ничего не делает. Просто стоит и смотрит. И пусть себе смотрит. Пусть… Не надо ничего бояться. Сейчас хозяин выглянет из окна и посвистит ей. Наверно, это просто очень умная, дрессированная собака, которая гуляет одна. А хозяин смотрит футбол… И в перерывах – рекламу… Ту, которая неожиданно понравилась Денису, – мультик про нарисованные упитанные сотовые телефончики, черный и белый. Он внимательно и молча смотрел эту рекламу, думая о чем-то своем и качая головой. Черный телефончик сидит дома в кресле и смотрит футбол, а белый звонит ему и признается в любви. Только ему денег жалко, а очень хочется повторять признание миллионы раз. А черный его утешает – говори-говори, мы же с тобой любим друг друга по льготному тарифу… Тогда белый телефончик прыгает к нему в кресло, и они накрепко сплетаются под позитивную, торжествующую мелодию.
