– Тебе не жалко ее, Янка? Представляешь, как это ужасно – когда муж, с которым прожила десять лет, собрал вещи и ушел…
– Ты-то откуда знаешь? – засмеялась Яна. – И потом, с чего я должна ее жалеть? Если мужчина уходит, виновата сама женщина, значит, мало любила, не так любила…
– Ой, Янка, не знаю… Им же все надоедает – и если их любят, и если не любят… Уходят просто к чему-то другому, или к свободе, или просто потому, что теперь ведь можно уходить, хоть каждый год женись да уходи, когда надоест, – никто особо и не осудит…
– Саша ушел ко мне! К моей любви! Когда понял, что никто его так не любит!.. Моя любовь его спасет!.. Сейчас сделаем ремонт, и тогда он к нам переедет насовсем.
– Ну ясно, – вздохнула Алена.
– Бог тебя простит, – неожиданно сказала Яна. – Только ты все из зависти говоришь.
– Ты что, Янка? – растерялась Алена. – Как ты можешь…
– Конечно, из зависти! – настойчиво продолжала та. – Ты же одна? Одна. И всем уже понятно, что не придет к тебе твой Денис. Никогда не придет. Не смогла ты ему дать того, что ему нужно. И с карьерой у тебя – никак. Музыкалка и воскресный хор. А меня Саша любит, жену бросил из-за меня. И на телевидении меня каждая собака знает, и любая новая певичка стремится ко мне попасть, потому что я из прыщавой пустышки сделаю звезду, по крайней мере она будет похожа на звезду, когда ее выпустят поскакать пять минут на экране. А что еще надо? У меня – деньги, слава, любовь…
– Остановись, Янка, прошу тебя…
– Нет уж, послушай. Кто-то должен тебе сказать правду о тебе самой, не так ли? Так вот. У меня – все: роскошная работа, шикарный мужчина, который меня обожает, поклонники, будущее, прекрасные дети, а у тебя – пустота. И даже Бога в ней нет. Поэтому и пустота. Ты в него не веришь, и он от тебя отвернулся. А мне всё дает и дает, за мою веру. Детей, карьеру, Сашу, нашу любовь…
Алена представила, как подруга сидит сейчас в своей огромной захламленной квартире на самом краю Чертаново… Стол, как обычно, уставлен чашками с недопитым за два дня чаем, пол плотно завален детскими игрушками, вещами, ботинками… И на всех стенах – многочисленные Янкины фотографии: она с разрисованными поп-звездочками, она с телеведущим музыкального канала, она, беременная, в Париже, в открытом купальнике, второй раз беременная, на лыжах в Австрии… И много фотографий, где она со своим любимым Сашей. Янка хохочет, и Саша тоже улыбается, теребя по привычке редкую рыжеватую бородку и глядя чуть в сторону…
Алена сама положила трубку, и больше они не общались. У человеческих отношений есть свой срок, вот как, например, у растений, думала Алена. Есть яркие однолетники, не переживающие одной-единственной зимы; есть красиво цветущие двулетники, которые при большом старании могут вырасти и на третий год, только цветки у них потеряют свою прелесть, станут меньше и проще по оттенку. А есть цветущие две недели в лето многолетники с мощной корневой системой. Чтобы выкопать такого красавца, надо брать большую лопату… Но и они не живут вечно. Вот разрослось рядом деревце, прикрыло кустик большими ветками от света, появились новые насекомые – и он стал чахнуть, болеть и, наконец, погиб.
Каждый раз, вспоминая о Яне и об их разрыве, Алена грустила. Подруга предала в неподходящий момент, если только бывает подходящий момент для предательства. Но Янка дралась за свое счастье, дралась неистово, отчаянно, и тут уж было не до подруг. Тем более Алена всегда невольно напоминала Яне, что кроме борьбы может быть и другой путь, не столь сладостный и яркий.
Алена так и стояла напротив алтаря. Большая темная икона Христа-Спасителя притягивала взгляд, требовательно и страшно. Алена не могла отвести глаз, хотя видела ее уже десятки раз. «Она – как царственная особа. Ты никогда не можешь заговорить с ней первым. Жди, пока она заговорит с тобой». Так вот что имел в виду Шопенгауэр, когда написал эти загадочные слова! Казалось бы – чего ждать, подходи к иконе и говори, проси. Да разговор-то ведь – это когда говорят двое, по крайней мере один внимательно слушает. Внимает…
Алене очень хотелось что-то сказать в ответ на то, что она, как ей показалось, услышала. Попросить… Но как это сказать? «Сделай так, чтобы мне не было страшно…» Это же не волшебник с белой бородой – махнул волшебной палочкой, и Алене больше не страшно… А может, именно так? Просто надо верить? Понять, в чем грешен, раскаяться, и все остальное будет легко и просто… Не будет никто скрестись в дверь по ночам… и идти за ней по лестнице, останавливаться, когда останавливается она, и быстро сбегать вниз…
Алена еле слышно проговорила, подойдя поближе к иконе:
– Господи, помоги мне, дай мне силы. Мне больно, Господи. Мне страшно, дай мне силы. – Ей показалось, что то ощущение от иконы, которое возникло у нее вначале, как будто она что-то чувствовала, слышала, не понимая слов, становится все меньше и слабее. – Если ты слышишь меня… – сказала она совсем тихо. – Нет? Не слышишь?
Из алтарной двери вышел отец Григорий. Заметив Алену, он, почти не замедляя шага, взглянул в ее лицо.
– Что-то загрустила ты, дочь моя, – негромко сказал он, проходя мимо. – Пришла бы на исповедь, покаялась…
– Я…
Как отказаться, чтобы он не обиделся? Ведь на исповеди пришлось бы слишком многое рассказывать, втискивая это в рамки узаконенных грехов…
Отец Григорий согласно качнул головой, хотя она так ничего и не сказала, и мягко предложил:
– Идем-ка в сад.
Они вышли в церковный двор. Здесь никого не было, кроме садовника, подрезавшего ветки. Клумбы уже были засажены невысокими крепенькими кустиками рассады. Во дворе было очень тихо. Раньше здесь было почти не слышно и не видно города, а теперь он постепенно стал наползать огромными новыми строениями на маленькую церковь Троицы, четыре века стоящую в селе Хорошево на берегу Москвы-реки.
Отец Григорий кивнул на новостройку:
– Закрыта теперь церковь наша для взоров. Потерялась дорога. Раньше издалека была видна, теперь искать ее придется, в душе собственной… – Он неторопливо шел по выложенной крупными камнями дорожке. – Я с тобой никогда раньше не говорил, но вижу тебя на службе. Что-то измучило твою душу, так ведь, дочь моя?
– Да… – вздохнув, ответила Алена.
Отец Григорий внимательно посмотрел на нее при дневном свете.
– А ты, девочка, часом, не понесла?
Алена не смогла удержаться от улыбки:
– Да.
– Так что ж грустишь? Болеешь? Или муж не рад?
– Не рад.
– Что ж так? – очень просто спросил священник.
– Он… – Алена помедлила. Наверно, не стоило ему рассказывать об этом. Но что-то такое было в лице священника, теплое и бесконечно прощающее все, что бы она ни сказала. – Он – чужой муж, отец Григорий.
Батюшка цепко взглянул на нее:
– Вот как вышло… – Чуть помолчав, он добавил: – Храни тебя Бог, дочь моя.
