С латинским было сложнее, т. к. я не был римлянином, и приходилось его учить. Хотя преподавала его у нас тоже не римлянка, а такая же, как Бэлла Иосифовна, только с другим именем и отчеством.
Четвёртый семестр пролетел быстрее первых трёх. Хотя практическую медицину еще не изучали, но интересней было, чем на химии и физике. Экзамены по немецкому и философии пришлось сдавать — не получил автоматически «отлично».
Меня не волновала сдача экзаменов, наоборот, я хотел побеседовать с профессорами, выяснить некоторые вопросы, плохо освящённые в учебниках. Мне хотелось ясности, знаний, оценка не волновала. Сказал бы мне кто-нибудь в школе или в техникуме, что дойду до такого, послал бы такого дурака к чёрту! Главное ведь экзамен сдать. В техникуме даже книги тут же после экзамена выбрасывал, а сейчас книги ещё и покупал. Моя уверенность на экзаменах передавалась экзаменаторам. И как только я успевал произнести несколько предложений, меня останавливали. Экзаменаторы тут же брали зачётку, ставили оценку и говорили: «Идите, сдали!». У меня оставалось чувство неудовлетворённости — не удалось с профессором побеседовать, и я с недовольным видом выходил. За дверью сокурсники путались, увидев меня с таким видом. Я шёл всегда первый сдавать экзамены. Они представляли себе, что с ними сделают, если даже меня завалили! И ничего не понимали, когда, вырвав у меня из рук зачётку, обнаруживали «отлично». «Так ты же сдал, чем ты недоволен?!» — не понимали они меня. Затем я понял, что в книгах не случайно непонятно написано, так же много непонятного и профессорам. Им было достаточно, что они профессора и их знаний вполне хватало, чтобы читать студентам лекции. Раньше мне казалось, что врачи должны всё знать или пытаться всё знать. Не скажешь же больному: «Я это в книге не нашёл. Когда попадёте к доценту Грызлову, истина прояснится».
Экзамены и второй курс закончились. «Может, съездим куда-нибудь?» — предложил я Разумовой. Как и в случае с Рамитским ущельем, она сразу согласилась. «Давай в Ленинград, — предложил я, — хочу посмотреть места, описанные Достоевским. Вот только родственников там нет, спрошу у Пшезмирского, может, у него кто-то там остался?». — «У меня двоюродный брат есть в Ленинграде, ему 70 лет, живёт один, и думаю, не откажет вас принять на пару недель. Я ему напишу письмо, которое вы ему передадите», — сказал Пшезмирский.
До Москвы долетели за 4 часа на ТУ-134. Затем от Ленинградского вокзала добрались до Московского в Ленинграде. Не уверен, так ли чуден Днепр при тихой погоде, видел только реку Гнилопять в Бердичеве, но Ленинград даже очень «чуден»! Июль месяц. Выйдя из здания Московского вокзала, увидели величественную картину широкого, бескрайнего Невского проспекта! Картина большого, но, в то же время, какого-то спокойного, без московской суеты, города. Солнце тёплое, но не раздражающее, как в Москве: не парит, не душно, много тени. Именно таким я себе представлял этот город. Добрались до указанного Пшезмирским адреса, дверь открыл высокий благообразный старик с остаточными признаками нарушения мозгового кровообращения в виде левостороннего пареза, значит, правое полушарие мозга поражено, отметил я. Он не удивился нашему приходу. Вероятно, Пшезмирский уже и сам ему написал, но прочитал и то, что мы с собой привезли. «Давно я Мишу не видел, как его здоровье? А вы, наверное, устали? — участливо спросил он. — Вот ваша комната — располагайтесь». Ещё больше, чем нам, старик обрадовался среднеазиатской дыне в 10 кг. Дыня — огромная гордость таджикского народа и обязательный дар, доставляемый жителями солнечного Таджикистана во все уголки Советской страны! Куда бы ты ни ехал, обязан взять с собой такую дыню. По ней ты легко узнаваем, даже если не брюнет и не в тюбетейке. Всем ясно, что ты узбек, т. к. Таджикистан редко кто, кроме самих таджиков, знает. Если ты с такой дыней, то ты уже не еврей! Ты узбек, в крайнем случае — бухарский еврей. Конечно, если ты попрёшь, даже с такой дыней, на Украину, то и дыня тебе не поможет! Дыня — это кот в мешке. Никто никогда не уверен, что он везёт, сладкая ли дыня, как уверяли тебя на Зелёном или Путовском базаре в Душанбе: «Бэры, не пажалеэш, как сахар сладкий, клянус тибэ брат! Эели нэт — принеси обратна, завтра!» — когда меня уже не будет, или буду в другом месте, и попробуй меня узнай. Мы все похожи: чёрные, бородатые и в калошах на босую ногу. Уедешь в Ленинград — тоже приходи, садись в самолёт обратно за 70 рублей и лети 7 часов с дыней. «Ого! Какая дыня! — обрадовался старик. — Давайте вместе есть», — предложил он. «Нет, нет, это вам! — сказали мы. — Мы их каждый день едим». — «Поэтому такие бледные от злости, что попадаемся!» — подумал я. Дыня трещала под ножом и красиво развалилась на две части. Нетерпеливо откусив от дара, старик не выразил восторга, а разочарованно заметил, что дыня красивая, но не очень сладкая, не как сахар, и поэтому нас успокоил, что с сахаром она пойдёт. Пока он ел дыню, нам пришлось прослушать краткую биографию рода Пшезмирских, в том числе, что их предок генерал Пшезмирский служил в армии Наполеона, что подтверждала дореволюционная энциклопедия, которую старик нам гордо показал. В советские времена почти всем знаменитым родственникам пришлось отсидеть в тюрьмах за антисоветскую деятельность, в том числе и ему. До пенсии и болезни был смотрителем в Эрмитаже. «Эрмитаж обязательно посетите, жаль, что я не могу вас сопровождать, а то бы я вам всё показал». И старик набросал нам план объектов посещений, в числе которых кроме Эрмитажа был Исаакиевский собор, Русский музей, Петропавловская крепость, Александро-Невская Лавра. «Если будете вечером дома ужинать, то советую брать пельмени», — сказал он, проглотив слюну. Я понял, что пельмени он больше дыни любит. Т. к. было уже за полдень, то решили прогуляться по Невскому проспекту, чтобы завтра с утра начать культурную программу знакомства с городом-героем, колыбелью русской революции, а главное — городом Достоевского. Оказавшись на Невском проспекте, шёл как завороженный — мостики, набережная, памятники, широкий проспект, а вот и Нева, как красиво, но могла бы быть всё же пошире и почище! На всякий случай спросил у молодой женщины, идущей навстречу, Нева ли это. «Нет, что вы, — обиделась она, — это Мойка! Нева там, в конце — на набережной у Зимнего Дворца, — и она указала на высокий золотой шпиль. — Идите туда, в сторону Адмиралтейства». — «А это что за конь, с яйцами такими огромными?! Никогда не подумал бы, что такие бывают!». — «Это Аничков мост, — сказала Разумова, читая название на памятнике, — и фамилия скульптора — Клод, написано». — «А вон много людей, справа за мостом — набережная реки Мойки и музей Пушкина. Не обманула прохожая. Здесь умер после дуэли Александр Сергеевич. Давай зайдём, — предложил я. — Как всё интересно: мебель, вещи, которыми пользовался Александр Сергеевич. Вот счастье — жить в таком городе, не надо ходить в кино!». Через дорогу — Казанский собор: здесь лежит князь Голенищев-Кутузов и стоит памятник ему.
«Вот Дом Книги через дорогу, давай зайдём, — предложил я. — В разделе медицины — много книг. Не надо „по блату“ покупать». Дошли до Адмиралтейства, каждый дом — история, памятник! А вот и сам Пётр Первый — медный всадник, воспетый Пушкиным! «Вот, если бы я здесь учился в школе, а не в Бердичеве, где был только памятник Ленину с приоткрытым ртом и ни кем не воспетый! А памятник Сталину совсем снесли. И вот, я сейчас около того же памятника, у которого бывал и сам Пушкин! И его озарило на стихотворение! Сейчас 1972 год и меня ни на что не озаряет, как только на глупость!» — которую я произнёс вслух, и не по Пушкину, и Разумову напугал. Она на меня дико посмотрела с видом — не «двинулся» ли я, когда я вдруг ляпнул: «Не так долго осталось ждать, и город вернёт себе вновь своё имя — Санкт-Петербург!». — «Что вдруг?!» — спросила она. «Не знаю, так мне кажется», — сказал я, и сам не понял, почему это сказал. «Ладно, пойдём лучше туда, — сказал я, указав направо, где виднелась большая площадь с колонной. — Это, наверное, и есть Дворцовая площадь? У меня ощущение, как будто, я чувствую плач погибших и умерших», — произнёс я, глядя на Александрийскую колонну и мостик справа от площади. «Что это сегодня с тобой?! — спросила Разумова. — То город получит прежнее название, то плач чувствуешь!». — «Не знаю, я иногда погружаюсь в какой-то транс, и тогда мне кажется, что я тут был. Я куда-то переношусь и тогда тяжёло выхожу из этих состояний. Когда читал Достоевского, то, даже гуляя по Бердичеву, видел то, что сейчас вижу. Меня почему-то здесь ничего не удивляет. Я уже здесь был? Если б не был евреем, то точно был бы уверен, что здесь был! А так трудно поверить, что меня и в прошлой жизни сюда впустили, если я, конечно, не был хохлом?!» — сказал я и посмотрел внимательно на Разумову… По тому, как она на меня посмотрела, я еще раз и окончательно понял: «Нет, хохлом я точно не был!». — «Пойдём отсюда, — предложила Разумова, — а то ты ещё что-нибудь страшное почувствуешь. Купим лучше для старика пельменей». — «Ладно, пошли, а завтра пойдём в музей-квартиру Достоевского». Этот дом мы с трудом нашли в старом районе Ленинграда напротив церкви. Глянув на церковь и дом, где жил Достоевский, я мысленно перенёсся в его время и уже в трансе вошёл в его квартиру. Первым делом подошёл к окну и вновь увидел из окна церковь, которую видел из этого же окна и он. Дальше всё рассматривал, как завороженный, не слушая, нудное повествование гида — женщины, похожей на учительницу младших классов. «Как хорошо, что я не учусь уже в школе! — пронеслось в голове. — И как её нудная речь мешает и далека от того настроения, которое у меня сейчас. На её месте, я бы подвёл всех к окну и начал бы именно с того, что видел Достоевский, когда подходил к этому же окну». — «Больше сегодня никуда не хочу идти, давай просто погуляем по этим улочкам, — предложил я. — Пойдём в Александро-Невскую Лавру, — сказал я через час примерно, — там похоронен Достоевский. Я не хочу завтра ещё раз возвращаться к этому, мне надо все это „переварить“». Александро-Невская Лавра расположена напротив станции метро — оттуда и зашли. На могиле Достоевского лежали свежие цветы, иностранные монеты и записка от немецкой делегации. На других могилах цветов не было. Достоевского уважают и за рубежом, а вот в советской школьной программе он не удостоился должного внимания. Человеку и после смерти хочется остаться заметным, и поэтому на памятнике тому, кто не мог рассчитывать на популярность — была начерчена назойливая надпись, требующая прохожего остановиться и зловеще ему сообщающая, что хозяин этого памятника уже «дома», а прохожий пока еще в «гостях». — «Не очень добрый был хозяин и не очень известный, но хотел войти в историю и при этом еще напугать прохожего». — «Завтра пойдём в Исаакиевский собор». «В Ленинграде люди какие-то особо приветливые, объясняют терпеливо, как найти тот или иной дом, и никто, как в Душанбе, не лезет без очереди и не отправляет: „Убирайся в свой Душанбе!“. Хорошо бы сюда переехать жить и побыть ещё лет восемьдесят, хотя бы в гостях!» — сказал я. «Неплохо бы, — согласилась Разумова, — но, к сожалению, после окончания института имени Абуали ибн Сино не распределяют в Ленинград, но могут в колхоз „Ленинград“ — есть такой в Ордженикидзеабадском районе». «А ты знаешь?» — начал я. «Что тебе опять почудилось?» — прервала мой полет мысли Разумова. «Я уверен, что побываю в „гостях“ в этом городе! Не уверен только, что это будет 80 лет продолжаться». — «Было бы неплохо подольше побывать в „гостях“, — согласилась она, — только не здесь. Мне этот город не нравится — он мрачный. Я бы с удовольствием в Москве, даже в области, пожила». — «Нет, мне Москва не нравится, — сказал я, — и я точно знаю, что там я не буду, а здесь — возможно, во всяком случае, хотелось бы». Исаакиевский собор не вызвал каких-либо ассоциаций или транса. Это и понятно — я и в прошлой жизни не был христианином. Затем «пробежали» по Зимнему Дворцу — Эрмитажу, и переместились на следующие дни в пригороды Ленинграда: Царское Село, Петродворец, посетили Петропавловскую крепость, в том числе камеру, где Ульяновы сидели и одного из них выпустили, того, который пошёл «другим путём». Затем мы «на лёгком катере» прокатились под мостами и мостиками Невы и Мойки, по каналу Грибоедова. Узнали, что всё это называется Северной Венецией — это нам с гордостью экскурсовод сказала. Трудно себе представить, что в Венеции можно услышать, что она является Южным Ленинградом. Хотя уверен, что Ленинград красивее, чем Венеция, но для России характерно самозанижение своей значимости. В общем, посещение Ленинграда повысило во мне уважение к стране, державе, и за неё было меньше обидно! Размечтался когда-нибудь приехать в Ленинград, чтобы исполнилось проклятие таджика, меня сюда отправившего. Это всё равно, что зэка проклясть: «Да, убирайся ты на свободу!». Выполнив программу в Ленинграде и распрощавшись со стариком Пшезмирским, отправились, к его сожалению, в обратный путь. Одинокий старик уже сожалел, что мы так быстро уезжаем.
