Ещё одна еврейка с фамилией Штейн оказалась в мединституте зав. кафедрой, она читала нам курс биохимии. Химия, которая у нас происходит внутри печени, в тканях, в крови. Как в желудке, кишечнике ферменты умудряются еду советского общепита переварить. Штейн тоже была серьёзной и не шутила. Все химики обычно серьёзные люди и не шутят, кроме химика Нуралиева Сайдуло, который тоже не шутил, когда говорил, что кто не будет знать окисись, закисись, укисись — станет тут же духтуркалон, как Одинаев. Остался ещё Насрединов, которого ко мне почему-то, не сговариваясь с физиком Насрулой Исмаиловичем, прикрепили преподаватели по истории КПСС и по философии. Это тоже были новые предметы второго курса. А в мою задачу и обязанности входило, всего-навсего, объяснить Насрединову законы диалектики — категории: количество и качество; отрицание отрицания; причины и следствия; борьбы и единства противоположностей, т. е. сделать из Насрединова мыслителя, чтобы современный Роден мог с него скульптуру вылепить, так как его соратник — мыслитель Одинаев — ушёл думать в ПЯ-ЯС 3/1 — так именовалось место, где я когда-то работал напротив кибитки. Когда закончился третий семестр и наступила зимняя сессия, то, к моему удивлению, оказалось, что мне не надо сдавать никаких экзаменов. Благодаря моим текущим достижениям по истории КПСС, физиологии, анатомии — мне выставили оценки «отлично» без экзаменов — т. н. «автоматический экзамен». «Вот даёшь! — сказал брат. — Кто мог бы подумать, что ты так будешь учиться!». Я и сам не думал, но мне было как-то всё равно, какие оценки — мне просто было интересно учиться. Но, как оказалось, как Насрулло Исмаилович и биологи меня не забыли, не забыл меня и «Насер» — Насиров, который отправил меня в Госплан за разрешением на поступление в институт. Он был не только зам. декана лечфака, но ещё и анатомом. «Он сказал, что не допустит, чтобы ты был освобождён от экзаменов, — сообщил Петя Мулюков. — Ой, да ты не знаешь, какой он националист противный! Конечно, тебя жалко, ведь ты так хорошо учился полтора года. Ассистент подала списки ему на утверждение, и он тебя не пропустил». — «Я ему сегодня скажу, буду у него, — сказала Хакимова Фатима 38 лет, узбечка из Денау. — Он узбек, я узбек. Я ему мёд отнесу! А ты мне философию объяснишь!». На следующий день в списке освобождения от экзамена по анатомии значилась и моя фамилия. Оказалось, что не только медведи любят мёд, узбеки, оказывается, его любят еще больше. И даже евреи становятся с медом слаще! За моё освобождение от остальных экзаменов мёд не понадобился. У меня оказались длинные каникулы — месяц вместо двух недель, сохранилась повышенная стипендия — 50 рублей вместо 40. Существовала ещё Ленинская стипендия 60 рублей, но для этого надо было или Лениным быть, или из Ленинабада!
Брат тоже не был из Ленинабада, и поэтому горком Партии не утвердил его заместителем прокурора города, но не был против, чтобы он стал прокурором-криминалистом города. Эта должность не считалась партийной, здесь требовался профессионал, а не политик. Брат перестал сам вести уголовные дела, но стал руководить их расследованием, поиском следов, доказательств. На практике он стал и следователем, и оперативником, и прокурором. Ему присвоили звание советника юстиции, что соответствует армейскому подполковнику. Еврей может быть только или «под», или «полу»! Украинец Гаевский у еврея превращается в Полугаевского. Русские — это Серовы, Беловы… Евреи, соответственно: Серенький, Беленький… Не желали Российские регистрационные конторы присваивать евреям полноценные фамилии и имена: Израэль превращали в Сруля, Бениамин становился Беня. Для чего это делалось? Чтобы высмеивать евреев за прозвища, им присвоенные. И сами евреи от своей религиозной неосведомленности поверили, что это еврейские имена, и удивляются, откуда у израильтян такие красивые имена. Эту практику давать евреям оскорбительные прозвища широко применяли все антисемиты, в том числе и фашисты. Евреи в Германии получали фамилии Люгнер — обманщик, Кноблаух — чеснок (его не переносят все немцы, а запах навоза — натур — природа, уважают). Теперь русские страдают оттого, что латыши Шишкина в Siskin (Сиськин), а Пышкина в Piskin (Писькин) превращают. У себя дома мы все «шишки-пышки», в гостях мы всегда «сиськи-письки»! Вот, и у нас в институте проф. Фромкин получил переделанную фамилию от Фромм — верующий, был психоаналитик Фромм, например. Был бы русским, назвали бы Святов, хохлом — Святенко, а так он — Святенький. Но больше всех пострадал интеллигент Опискин, родился бы русским, был бы Сцикунов, а как хохлу — гордое Сцикун присвоили бы!
Прокурор города имел звание старшего советника юстиции, что соответствует полковнику. Он и был как раз из Ленинабада. И всё же, евреи легче приживаются в Средней Азии по сравнению с Украиной, где брат после армии никуда не сумел устроиться на работу.
Отец продолжал трудиться в школе, воспитывать таджикскую молодёжь, вернее, русскую, в Таджикистане. Эта школа была русской. Мать занималась домашним хозяйством, принимала лекарства, иногда приходилось ей об этом, к её неудовольствию, напоминать.
Гистологи учили под микроскопом узнавать по клеткам ткань. Но студенты — находчивый народ и догадались, что «птичку», оказывается, легче узнать именно по заднему месту! Попробуй запомни, как эти клетки в разных органах выглядят, если они все похожи. Попробуй, например, различить клетки сердечной мышцы и мышцы ноги. А вот, если просто взять предметное стекло, где срез этих мышц ещё и окрашен, то гораздо легче сказать, что это сердечная мышца, а это наружная мышца. И каждый из нас, прежде чем рассмотреть ткань под микроскопом, смотрел ее просто невооружённым глазом на свету и вскоре мог точно определить, какой это кусочек «мяса», из какого места. Т. е. мы учились не гистологами быть, а покупателями в мясной лавке! А это и надо будет делать в конце года на экзамене по гистологии, под микроскопом.
На микробиологии никого не резали, а зря, т. к. микробов и вирусов стоило бы прирезать, а мы их рассматривали под микроскопом и изучали, хотя до этого, конечно, лаборанты их убили уже спиртами и своими красками. Всё же своими руками и ножом доставило бы больше удовольствия микроб или вирус зарезать и при этом шутить, как это делал Грызлов с бабульками. Например, резать микробы, приговаривая: «Сейчас я твой желудок вспорю, за то, что ты человека жрал, а сейчас я твой мозг искромсаю, чтобы думал, в следующий раз, кого заражать!».
Из-за того, что закончилась анатомия, лишились возможности наблюдать гуляния профессора Фромкина с Симоненко на сцене: по канавкам, ямкам, впадинам и проходам. Гена Мешков перестал нам выдавать органы и мозги, и потерял для нас своё значение, но не для Пети Мулюкова, т. к. продолжал к Пете приставать. Но это не мешало «Петиной» учёбе, а даже её как-то стимулировало, потому что он, наряду со мной и Разумовой, числился в отличниках. Что доказало: неважно, какие пути мы в сексе выбираем.
В школе и техникуме учил как бы английский язык, а в институте решил учить немецкий. Его преподавала еврейка Белла Иосифовна, которая показалась мне добрее «русских англичанок». Я её сразу уличил, да и как можно было ошибиться в этой пожилой еврейке, да ещё с таким именем и отчеством. Казалось бы, и у меня вид и отчество были не лучше, но моя фамилия её смутила. И она спросила на первом занятии, когда я с ней заговорил на плохом идише, не «фольксдойч» ли я. Я и не знал, что это такое, но понял, что это какой-то немец. «Нет, наоборот!» — ответил я, и она больше к этому вопросу не возвращалась. Благодаря идишу её немецкую болтовню я понимал лучше всех остальных, но хуже всех остальных читал и говорил. Белла Иосифовна кривилась, но понимала благодаря её, возможно тоже, знаниям «идиш». Она же не могла вслух сказать: «Перестаньте говорить на еврейском!». А для окружающих это был плохой немецкий.
