«Нет у вас никакого пареза, тем более паралича голосовых связок! — уверенно объявил Розенберг. — И вы можете, и должны, громче говорить, чем сейчас. Вы не полностью используете свои голосовые связки, они не полностью смыкаются. Пойте, читайте вслух стихи!» — и он показал, как он это прекрасно делает. Отныне каждую ночь я просыпался в поту и со страхом, что у меня пропал мой «новый голос». Я произносил пробные звуки, испытывая мой голос, стараясь не пугать соседей по палате. Уходил также в туалет для «проверки». Однажды ночью, попробовав произнести звуки, как в школе учили, у меня что-то сорвалось и не получилось. Охватила паника: «Вот и случилось то, чего я так опасался — „новый“ грубый голос исчез, а „старый“ не появился!». В голове промелькнуло, что мне осталось только одно — покончить жизнь самоубийством: «Я не смогу дальше учиться в мединституте, стать врачом, не смогу общаться с людьми!». Побежал в панике в туалет на «испытание»! Голос пропал! Я попытался говорить, как «раньше» — ничего не получалось! Но всё же, нашел какой-то способ вновь, как прежде, говорить — вернул свой «старый» голос! Я заговорил, как прежде, но для этого мне пришлось подражать тому, как я раньше говорил. Я вновь впал в панику! Мне мой «старый» голос уже не нравился. Я желал этот «новый» — грубый, громкий голос. Я напряг гортань, как когда-то на речке в Бердичеве с друзьями, орал! И я вновь заговорил этим новым — грубым голосом, который мне уже больше нравился. Я понял, что благодаря поступлению в мединститут стал увереннее использовать свою гортань. Ко мне пришла уверенность в себе, а с ней и уверенный голос. Я имел право уже громко о себе заявить, а не тихо и незаметно. Но ЛОР-врачи этого не поняли. Это не было для меня уже важно. Я успокоился, т. к. мог и «по-старому» говорить, и «по-новому». А, значит, и «тот», и «другой» голос не исчезли! А простуда, охриплость мне помогла грубо начать говорить, напрягать свою гортань. Я делал это вопреки совету врачей, которые советуют при охриплости голоса его щадить, а лучше вообще не говорить, чтобы не сорвать голос. Всё же каждую ночь я продолжал, просыпаясь, испытывать со страхом свой голос. Приобретя громкий голос и справку о том, что мне уборка хлопка противопоказана, я покинул ЛОР-врачей и пошёл в мединститут узнать, что мне дальше делать до приезда «одногруппников».
Глава 11
Была хорошая сентябрьская погода, когда жара в Душанбе спадает. И хотя листья деревьев покрыты толстым слоем пыли и большей частью высохшие, но солнце уже не печёт, а приятно греет. На небе, как всегда, ни облачка. Приятно пешком пройтись по опустевшим в связи с «битвой за урожай» улицам города. Там где-то «бьются за урожай», а здесь, наоборот, меньше стали биться. В магазинах меньше очередей, отец и мать легче добывают продукты питания. Таджикское население покупает продукты обычно «через головы» русскоязычного населения. 90 % или больше процентов продавцов — местные и, конечно, когда таджик подходит и заговаривает на таджикском с продавцом, то продавец через голову обиженного русскоязычного подает товар таджику. К тому же, русский покупатель не понимает, что таджик сказал продавцу. Скорее всего: «Дай раньше мне, а эта сволочь-„кафир“ (неверный) подождёт!». Русскоязычное население уже привыкло к такому «сервису», а кто родился в Таджикистане, другого и не знает отношения к себе. «Старший брат» — русский, здесь совсем «маленький брат»! Поэтому, гуляя по опустевшим душанбинским улицам, я воскликнул, перефразируя украинского националиста Гоголя: «Чуден Душанбе при битве за урожай!». В институте наткнулся на нежный голосок: «Ой, господи, откуда ты взялся? Здравствуй». — «А, привет, Петя», — ответил я. «Ой, господи, что это у тебя с голосом? Что он такой грубый у тебя стал?!». — «Подлечился у ЛОР-специалистов!» — ответил я Пете. «Но у тебя же голос грубый какой-то стал! Раньше был как бы нежнее, лучше звучал. Тебе надо ещё лечиться — зря выписался, — заботливо, участливо заламывая ручки, забеспокоился Петя. — Иди в медпункт, там как раз Хамидов принимает. Скажи ему, что на хлопок не можешь. Я там уже был. Такой противный этот Хамидов, такой приставучий — националист. Еле-еле от него выкрутился». — «А он что, тоже…? — „гомик“, чуть было не сказал я, но вовремя остановился и „выкрутился“: —…сейчас решает, кто остаётся?». — «Да, конечно, в том-то и дело! Фу, какой противный! — подтвердил Петя. — Да, тебя, думаю, освободит — с твоим-то голосом!». — «Ну что, подлечились?» — спросил Хамидов, не приставая ко мне. «Да вот, голос никак не улучшается!». — «А что, голос, вроде, нормальный стал». — «Нет, ещё лечиться надо», — показал я ему выписку из ЛОР-отделения. «Ну, хорошо, лечитесь, — смягчился Хамидов, — только каждый день приходите утром на хоздвор и отрабатывайте в институте!». — «Я тоже завтра на „хоздвор“, — сказал Петя, — немного подметём листья — и можно домой уходить».
Так я и оглянуться не успел, как два месяца пролетели, как один день! Так быстро «подрались» все за урожай, что отдохнуть, как следует, не дали! И опять все понаехали — злые, энергичные. «Ой, что это у тебя с голосом? — рассмеялась Ася. — Слышишь, Тамара, — обратилась она к Разумовой, — какой голос у него стал! Мне так даже больше нравится! Правда, Том?». — «Такой грубый голос, — соглашались все, — пройдёт это у тебя?» — интересовались сокурсники. «Надеюсь, нет!» — испугался я. Первая пара была физика, вместо зав. кафедрой Заволунова пришёл Насруло Исмаилович. Это та сволочь, которая засыпала меня на вступительном экзамене по физике, при первом моем «непоступлении»! «Он меня, конечно, забыл», — решил я. «Сигодня нада било приготовить тэма „Магнитни индукции“. Правильни?» — начал Насруло. «Я не знала, не готова. Вчера только с хлопка приехали», — залепетала Ася. «Ти раиси килхоз (председателем колхоза) будишь или духтур? — спросил Насруло у неё. — Будишь отрибатывать вечир! Разумов отвичай! Как?! Ти тоже „раис“?! Сигодня вечир приходи, отиработай у миня! Кито знаит? Никито не знаит?! И ви тоже не знаит?!» — назвал меня по фамилии Насруло. «Не забыл, сволочь, помнит, как нагадил!» — понял я. «Отилично, садись, хорош, — сказал почти как тот, которого Динго за бок взял! Жалко, нет сейчас со мной Динго, пожалел я. — Ти будишь заниматись с Одинаев у тиба дома! Ти, Одинаев, ходи к ниму! Он тибе будит помогать! Если Одинаев будет „пара-дьва“ у меня иметь, то и ты будишь „пара“ иметь!» — пообещал мне Насруло «спокойную» жизнь. Хотелось сказать: «Как я, без знаний, получивший двойку на вступительном экзамене у тебя, могу учить того, кто получил у тебя четыре на вступительном экзамене? Что это за паразитизм такой?! В царской России еврей должен был платить за учебу двух русских! В Советском Таджикистане — отвечать за незнание таджика, принятого на учёбу в институт и не знающего азов арифметики». — «Вот, ищё один будишь учить! — сказал Насруло, словно прочитав мои мысли. — Насиридинов, ти тоже ходи ки ниму домой». — «Значит, и сейчас „за двоих“! Хорошо, что ещё учёба бесплатная!» — обрадовался я. «Почему вдруг ты должен их учить? — спросила меня в перерыве Ася. — Я считаю, что это несправедливо!». — «Ой, господи! — запищал Петя. — Ты что, этих националистов не знаешь, такие приставучие!». — «Он мне предлагал встретиться с ним вечером, — сообщила на следующий день Разумова, — и отработать физику где-нибудь на улице». — «Ой, да он всем „такое“ предлагает! — разволновался Петя. — И мне предлагал, не обращай на дурака внимание. Хам противный!». — «Сейчас у нас биология по расписанию! — сообщила взволнованно, Ася. — Кто знает, что задали на первом занятии до хлопка?». — «Да он нас не будет спрашивать, он добрый, — заверил Петя. — Это его отец, зав. кафедрой микробиологии, строгий». — «Конечно, надо совесть иметь — после хлопка и ещё что-нибудь спрашивать! Мы уже всё забыли, о чём была речь!» — возмущались все, как будто Аминов уже вел опрос на занятиях. Тем не менее, все напряглись, кроме таджиков, в группе, когда Аминов — весёлый высокий брюнет, бухарский еврей, по русским понятиям, похожий не то на армянина, не то на грудина, а евреев всегда хотят видеть маленького роста — вошёл в аудиторию. «Ну что, отработали на хлопке? — насмешливо спросил он. — Надеюсь, в этом году больше не отправят. По-моему, республика уже план выполнила, и теперь сможем без помех учиться. Вы сильно отстали от программы, придётся навёрстывать. Перед тем как пойти дальше, хотел бы, чтобы вы вспомнили, о чём была речь до хлопка. Кто знает? Кто помнит?». Группа беспамятствовала. «По-моему, речь шла о паразитстве», — высказала своё мнение самая старшая в группе, сорокалетняя горбунья Лиходеева — 150 см ростом, с распущенными прямыми, как пакля, волосами, с широкой физиономией и голосом, «как в бочку», что характерно для всех горбунов. Она появилась позже всех в группе, перед самым хлопком. Поговаривали, по блату зачислили, т. к. провалилась на экзаменах. Поэтому сама считалась «паразиткой», занявшей чьё-то место. «О чьем паразитстве?» — рассмеялся Аминов. «О Лиходеевском», — тихо, но внятно сказала Разумова. Все услышали, и русскоязычные рассмеялись, кроме Лиходеевой и Аминова. «Мы прошли Entamoeba coli — кишечную амёбу», — подправил Петя. «Я же сказала, что „Колю“, а вы смеетесь», — обиделась Лиходеева. «Ну, давайте расскажите, что помните, — предложил ему Аминов. — Тем более что я задал эту тему на сегодня подготовить». — «Ой, да я уже и не помню, о чём речь шла, — признался Петя. — Помню только название, и что в заднем проходе обитает». — «Не в заднем проходе, — поправил его Аминов, — а в толстом кишечнике, Мулюков». — «У Пети в заднем проходе, — шепнул я Разумовой, — в его слабом месте». — «Скажите всем», — предложил мне Аминов, заметив, что я имею своё мнение. Мне не хотелось повторять то, что я шепнул, а более конкретно не знал. Тоже не думал, что после хлопка будут спрашивать, и я признался, что не готов к теме, понимая, что вопросом локализации дело не ограничится. Дальше спросит пути заражения, потом ещё нарисовать на доске Петин зад, и как в нём амёбы гуляют.
