В сознании собственного уродства было даже какое-то мозахистское удовольствие: я отвратительна, поэтому могу творить, говорить, что взбредет.
— Да, мамочка! — с надрывной обидой произнесла я. — Не только выгляжу карикатурно, но вся моя жизнь, оказывается, — принудительный юмор.
— Максим? — повернулась она к моему мужу.
— Сейчас, секунду!
Говорил с набитым ртом. Не отпускал мою руку, крепко держал. И в то же время большой общей сервировочной ложкой черпал салат и оправлял себе в рот.
— Вкусно, Майка! — похвалил он. — Для меня Новый год без оливье…
— Что для меня без снежинок? — показала Майка на окна.
Кроме меня и мужа, все уже сидели. Мы торчали как свечи.
Максим торопливо заглатывал салат. Майка улыбалась, польщенная оценкой ее кулинарных способностей. Саша молотил из тарелки будто беспризорник. Мама ничего себе не положила.
Ее спина была — стрункой. Аристократические позы в нашем роду, крестьянско-пролетарском, не водились. Но мама когда-то, в юности, по книжкам, выработала правильную осанку и умение сидеть в мягком кресле, располагающем к вольной позе, — на краешке и с ровнехонькой спиной. Она считает, что человек — это то, что он сам из себя сделал. Одни по жизни сутуло ковыляют, а у других осанка и манеры настоящих леди. Причем антураж, публика не главное: девушка для себя должна в первую очередь цену иметь, а потом — для остальных.
Максим, когда узнал, что моя мама из очень простой семьи, удивился и сказал: «Если в провинции рождаются, здравствуют, самовоспитываются такие женщины, то НАТО нам не страшно». Пролил мне бальзам на сердце. Можно любить человека, но не гордиться им. Но гордиться тем, кого любишь, — счастье другого, высшего уровня.
Я принадлежу к поколению, которое с пеленок одето в джинсы. Если на тебе брюки, а не кринолины с тюрнюрами, то большого значения не имеет: разошлись ли твои коленки, подсунула ли ты под стул ноги. Но мама стояла твердо. И постоянно требовала: «Не сутулься!», «Сиди ровно!» «Расправь плечи, не горбься!»
Они ели. Жадно и торопливо. Все, кроме мамы. Она смотрела то на меня, то на Максима. Под ее взглядом я расправила плечи, выгнула грудь колесом, шею вытянула на максимальную длину сухожилий, подбородок задрала кверху. Пусть выгляжу нищенкой, зато у меня гордая стать. Маме спасибо.
К ней и обратилась:
— Поехали домой, нам здесь делать нечего!
Мои слова прозвучали бы твердо, если бы не шмыгнула носом, из которого продолжали литься остатки слез.
— Не-не-е! — возразил Максим, вернул ложку в салатник, помахал рукой, призывая маму оставаться на месте.
— Отпусти меня! — попыталась я вырваться, но муж держал крепко.
— Минуточку! — быстро глотая, попросил Максим. — Всем оставаться на местах. Мы сейчас обсудим кое-что и вернемся.
И поволок меня на кухню.
— Обсуждай, — сказала я, когда муж усадил меня на табуретку, добавила издевательски: — «кое-что». — И тут же выпалила: — Подлец!
— С некоторыми оговорками принимается. Скажем, на четверть подлец, вынужденный.
— Бабник! Донжуан, Казанова и похотливый козел!
— О, какие термины! Женщины мне нравятся, никогда не отрицал.
— Подлец в квадрате.
— Может, перестанем упражняться в арифметике? Я тебе никогда не изменял, а до Нового года меньше получаса. Доказательств моей вины у тебя…
— Навалом! — вскочила я с места и рванула к двери.
— Куда? — схватил меня Максим.
— За сумочкой.
Пулей слетав в прихожую, я вернулась и стала выкладывать фото на стол:
— Вот, пожалуйста, еще, еще, и еще. Везде целуешься, пол-Москвы облобызал.
— Качество снимков оставляете желать, — с брезгливым интересом рассматривал фото Максим. — Раскошелилась на частного детектива? Дорого берут?
— Скидку предоставили, не обеднела. Внимание отвлекаешь, разговор переводишь, оправдания придумываешь, а конкретно сказать…
— Ты мне не даешь слова вставить!
Наконец стал нервничать, повысил голос. С той минуты, как я пришла, когда рыдала, с лица Максима не сходила благодушная улыбочка. Мол, наша девочка по пустякам расстраивается. Бушевать, когда объект твоих горестей сохраняет насмешливое спокойствие, — удовольствие ниже среднего. Но я добилась-таки своего: Максим стиснул зубы, нахмурил брови.
— После всего… после этого, — трясла я фотографиями, — развожусь с тобой! Немедленно!
— Дура! — гаркнул Максим. — Разводится она!
Тут дверь кухни приоткрылась, и Майка запищала:
— Гуся! Гуся!
— Какого черта, Майка? — повернулся к ней Макс. — Какого «гуся»?
— Гуся в духовке надо спасать, сгорит. Можно плиту выключить?
— Валяй, — позволил Макс.
Она шмыгнула в кухню, нарядная, фиолетовая в блестках, залепетала:
— Где же мои прихватки? Куда подевались?
— Майка! — дружно и нетерпеливо воскликнули мы.
— Мешаю, да? Пусть, но все равно скажу! Если ты, Лида, разведешься с Максимом, то ты мне больше не подруга, заявляю откровенно. А если ты, Макс, бросишь Лиду, то… я тебя застрелю… у моего папы есть пистолет.
Выпалила, сама испугалась сказанному, но мужественно набрала полные легкие воздуха и вытаращила глаза.
Последний и единственный раз я видела бесхарактерную и мягкую Майку в неожиданном героическом порыве, когда мы учились на втором курсе. Поздним вечером в подземном переходе нас взяли в кольцо хулиганы: «Позабавимся, красотки?»
Мы испугались отчаянно. Я лихорадочно думала, как буду отбивать себя и Майку. «Ногой — в пах гадам» — это понятно. Но сколько две моих ноги успеют поразить мишеней? Почему мы не сороконожки? Я ждала, что Майка примется канючить, уговаривать подонков нас не обижать, призывать их к хорошим манерам.
Вместо этого Майка вдруг шагнула вперед, я оказалась у нее за спиной. Майка открыла рот и заверещала так, что едва не оглушила. И пока катилось эхо в каменной трубе, все стояли, парализованные зудом в ушах.
А потом Майка заговорила. Голос ее дребезжал, неестественно вибрировал, но поэтому, возможно, не оставлял сомнений: эта припадочная говорит правду.
— Только троньте нас! Мало не покажется. Мой папа-прокурор обязательно вас отыщет, посадит в камеры, где вас до гланд оприходуют. И ваши мамы-папы-братья-сестры в стороне не останутся. Хотите им жизнь испортить? Получите по полной программе!
Нас отпустили. Мы тихо, мелко перебирая ногами, выскользнули из кольца бандитов, затем на большой скорости бежали до дома.
Когда влетели в квартиру, захлопнули дверь, провернули ключ, засовы задвинули, едва отдышавшись, я выпалила:
