Джед
Я еще не вполне перестал считать себя неудачником от науки, паразитом и маргиналом. Да я и не переставал никогда. Мое старое беспокойство вылезло наружу из-за падения Логана, или из-за всей этой ситуации с Перри, или из-за тонкой трещины отчуждения, пробежавшей между мной и Клариссой. Понятно, что сидение в кабинете и тягостные раздумья не могли приблизить меня ни к источнику моей тревоги, ни к решению. Лет двадцать назад я записался бы на прием к профессиональному слушателю, но где-то на моем пути вера в излечение разговорами потерялась. Своего рода благопристойное мошенничество. Теперь я предпочитал успокаиваться за рулем. Через пару дней после письма от Перри, точнее, его первого письма, я ехал на своей машине в Оксфорд, чтобы увидеться с Джин, вдовой Джона Логана.
Неизвестно почему, шоссе в то утро было пустынно, залито ровным, прозрачным серым светом, и я уловил порыв свежего ветра. На высокой равнине, тянущейся до откоса, я почти вдвое превысил скорость. Весьма стремительное движение, необходимость постоянно посматривать в зеркало заднего вида (на случай полиции или Перри) и общая сосредоточенность успокаивали меня и дарили иллюзию очищения. Я спустился мимо мелового карьера пятью километрами севернее места происшествия, и Оксфордский дол предстал передо мной, как неизвестная страна. Еще двадцать пять километров ехал через гладкую зеленую дымку, на границе которой стоял большой викторианский дом, к печали которого я так стремился. Я сбросил скорость до семидесяти миль в час, чтобы выиграть дополнительное время для размышлений.
Поиск в базе данных по сочетанию «занавеска – сигнал» не дал результата. Я наугад открывал какие-то папки с вырезками, но, не зная толком, что делать, сдался через полчаса. Где-то я читал нечто про занавеску, использовавшуюся в качестве сигнала, и это как-то было связано с Перри. Я решил прекратить активные поиски в надежде, что более сильные ассоциации появятся, быть может, во сне.
Не слишком везло мне и с Клариссой. Правда, мы разговаривали, мы были любезны, даже занимались любовью, второпях, утром перед работой. За завтраком я прочел письмо от Перри, затем протянул ей. Она, кажется, согласилась со мной, что он псих и что я не зря чувствовал себя преследуемым. «Кажется», потому что она согласилась не от чистого сердца, хотя и сказала, что я прав, – а я считаю, она сказала, – все равно не призналась в своей ошибке. Я чувствовал, что ее мнение не изменилось, хотя Кларисса отрицала это, когда я спрашивал. Она читала письмо, чуть сдвинув брови, иногда прерывалась, чтобы взглянуть на меня или сказать:
– Его стиль вполне смахивает на твой.
Потом принялась расспрашивать, что именно я говорил Перри.
– Я велел ему отваливать, – ответил я, возможно, излишне запальчиво. Когда же она повторила вопрос, я взорвался: – Ты только посмотри на этот бред про послание через кустарник! Он же ненормальный, разве не ясно?
– Ясно, – тихо ответила она и снова углубилась в чтение.
Казалось, я понял, что ее задело. У Перри была ловкая техника построения намеков о каком-то прошлом, пакте, сговоре, тайных знаках, взглядах и жестах, а я отрицал все так, будто это являлось правдой. Почему я так горячился, если мне нечего скрывать? Дочитав до того места на предпоследней странице письма, где предлагалось «решать вопрос с Клариссой», она остановилась и посмотрела, но не на меня, а в сторону, и медленно, глубоко вздохнула. Отложив страницу, она принялась массировать себе лоб. Нет, она не верит Перри, говорил я себе, просто его письмо так пышет самоубеждением, он так правдоподобно описывает эмоции – как человек, безусловно их испытавший, – что это автоматически вызывает определенный отклик. Иногда и скверное кино заставляет нас плакать. Внутренние эмоциональные реакции избежали цензуры разума и заставили нас играть устаревшие роли: я – возмущенный разоблачением тайной любви; Кларисса – женщина, жестоко преданная. Но когда я попытался озвучить это, она взглянула на меня и медленно покачала головой, пораженная моей глупостью. Быстро дочитав последние строчки письма, она резко встала.
– Куда ты? – спросил я.
– Мне надо собираться на работу.
Она быстро вышла из комнаты, и я понял, что нам нe удалось прийти к общему выводу. Ведь должен был наступить момент единения, взаимного утешения, мы должны были стоять бок о бок или спина к спине, защищая друг друга от попытки вторжения в нашу частную жизнь. Но мы пропустили это вторжение. Я приготовился сказать об этом Клариссе, когда она вернулась, но она была весела и поцеловала меня. Мы обнимались на кухне целую минуту и обменивались нежностями. Мы снова были вместе, и мне не пришлось произносить заготовленную фразу. Потом она вырвалась, схватила куртку и убежала. Я подумал, что недосказанность все же осталась, хотя и неизвестно, о чем именно.
Я прибрался на кухне, вымыл тарелки, допил кофе и собрал страницы письма – маленькие голубые листочки, которые почему-то ассоциировались у меня с безграмотностью. Наша легкая жизнь, перетекавшая без усилий из года в год, неожиданно показалась мне сложной конструкцией, искусственно поддерживаемой в равновесии, как старинные часы с гирями. Мы теряли секрет балансировки или разучивались делать это без предельной концентрации. В последнее время в каждом разговоре с Клариссой я просчитывал возможные последствия своих высказываний. Может, у нее складывалось впечатление, что втайне мне льстит внимание Перри, или что я бессознательно его провоцирую, или что я, не отдавая себе отчета, наслаждаюсь своей властью над ним, или – может, она и это думала – своей властью над ней?
Самоосознание убивает радость секса. В кровати, полтора часа назад, мы были совершенно неубедительны, между нашими слизистыми оболочками будто насыпали пыли или сора или их невидимого эквивалента, осязаемого не хуже речного песка. Сидя в кухне после ухода Клариссы, я представил себе мрачную цепочку, идущую от психики до соматики, – плохие мысли, слабая эрекция, недостаток смазки – и боль.
В чем заключались плохие мысли? Во-первых, подозрение, что в нашем царстве чувств, не поддающихся правилам логики, Кларисса сочтет ситуацию с Перри моим промахом. Он был фантомом, вызывать которого мог я один, неким духом, порожденным моей сдвинутостью и уязвимостью или, как она нежно это называла, моей наивностью. Я включил его в нашу жизнь, и я же удерживал его здесь, хоть и отказываясь от него.
Кларисса называла подобные размышления глупыми или смешными, но не проясняла свою позицию. Тем утром, после того как мы оделись, она заговорила обо мне.
– Я очень расстроилась, – сказала она.
Я надевал ботинки и не стал прерывать ее. Она сказала, что ей противно смотреть, как я опять ношусь со старой навязчивой идеей «вернуться в науку», когда у меня такая прекрасная работа, с которой я так замечательно справляюсь. Она пыталась помочь мне, но я за каких-то два дня стал таким нервным, одержимым всеми этими разговорами о Перри, таким... Она запнулась, подыскивая слово. Стоя в дверях, она расправляла на талии плиссированную юбку с шелковой подкладкой. Ее кожа, такая белая в утреннем свете, делала глаза особенно зелеными. Красивая и, казалось, недосягаемая, что усилило выбранное ею слово:
